Тамара Стоун - Если бы мы знали

Я ощутила укол совести. Да, папа не лишен недостатков, но все равно он очень хороший человек. Как это на него похоже: сделать добрый поступок и никому ничего не сказать. Возможно, в последнее время я чересчур к нему строга?

Я огляделась. В остальном салон выглядел не особенно опрятно. В держателе для чашки стояла початая бутылка энергетика, из кармашка дверцы пассажира торчал пустой пакет кукурузных чипсов.

В салоне не нашлось ничего необычного. Провода, зарядки, наушники. В глаза бросился тюбик помады. Я его взяла и покрутила. Темно-красная. Вполне во вкусе Эмори. Я насчитала три запечатанные упаковки мятных конфеток и одну полупустую.

За пассажирским сиденьем я заметила синий листок, точнее, конверт, подписанный большой буквой «Э». Я перевернула конверт. Люк его не запечатал. На мгновение я даже пожалела об этом.

Я выпрямилась и выглянула в окно, проверяя, нет ли кого на улице. А потом открыла конверт и достала письмо.

В центре листа было нарисовано маленькое белое сердечко, и его обрамляли строчки, написанные неуклюжим мальчишеским почерком:

Эм!

Я тебя люблю. Я люблю смотреть, как ты репетируешь. Люблю наблюдать за тобой, когда ты болтаешь с друзьями. Люблю твою привычку теребить волосы, когда ты волнуешься, люблю, когда ты смотришь на меня так, будто для тебя нет никого важнее. Люблю, когда ты надеваешь мою куртку. Люблю слышать, как ты кричишь мое имя с трибун. Люблю наши «спокойной ночи», и мне не терпится пожелать тебе «доброго утра».

Выпускной. Дипломы. Наша поездка.

P.S.: Извини. Для дня 281-го получилось длинновато. Можешь перефразировать.

Он ее любил. Это было очевидно. Это чувствовалось в его голосе. В словах, в их сочетании, даже в пробелах между ними, как бы странно это ни звучало.

А теперь он умер, и душа у меня болела – не из-за того, что мне пришлось увидеть, а за Эмори. Люк умер в машине перед моим домом, у фонаря, на руках моего папы. А Эмори все это время была совсем рядом, за углом.

Меня терзало то, что его нашла именно я. Это не я должна была держать его за руку в последние минуты. А она.

Я открыла дверцу машины, и меня вырвало на тротуар.

День 281-й, осталось 156

К шести утра врач успела трижды выйти к нам в приемную с новостями о состоянии Люка. В первый раз она сказала, что они бросают все силы на то, чтобы залатать разрыв селезенки. Что обещать что-либо пока рано, но они делают все, что могут.

Во второй раз она доложила, что Люк сражается за жизнь, но потерял много крови. Она попросила его родителей подписать разрешение на переливание крови, и мистер Калетти подписал бумагу и вернул ей. Она предупредила, что даже если Люк переживет операцию, нельзя будет оценить, насколько сильно поврежден его мозг, пока он не очнется. «Он много времени провел без кислорода, – медленно произнесла она. – Но мы не знаем, сколько».

В третий раз она сообщила, что Люк проснулся. Он пришибленный, плохо соображает из-за лекарств, но живой. И может говорить. И двигать всеми конечностями. Мозг, судя по всему, работает как надо.

Папа Люка чуть не расплакался. Мама просияла. Эддисон меня обняла, но я была так потрясена, что не могла пошевелиться, не могла улыбнуться и ничего не чувствовала. У меня перед глазами стоял все тот же синий и безжизненный Люк, и я знала, что мне необходимо чем-то заменить эту картинку, чтобы от нее избавиться. Может, если я увижу его лицо, коснусь его кожи, поцелую в губы, услышу его голос, то я поверю, что с ним все будет в порядке.

После восьми утра врач снова к нам вышла.

– Можете зайти к нему, только по очереди. И ненадолго, хорошо?

Мистер и миссис Калетти поднялись.

Мистер Калетти показал на меня.

– Эмори тоже пойдет.

– Она член семьи? – с подозрением уточнила врач.

– Да, – ответил мистер Калетти, и у меня защипало глаза от слез.

Но я не позволила им пролиться. Я была слишком счастлива, чтобы плакать.

– Ему повезло, что вы его вовремя нашли, – сказала медсестра, проверяя капельницу. – Он чуть не умер прошедшей ночью.

– Не чуть, – прошептал Люк, но медсестра его не услышала.

Я посмотрела на его воспаленные с опухшими веками глаза, на лицо с отеками от лекарств, которыми его пичкали последние семь часов. Темные кудри не блестели, как обычно, и прилипли к вискам, а высохшие губы потрескались. За его правым плечом висела капельница с чем-то желтым, жидкость текла по трубочке в иглу, вставленную в вену Люка.