Анатолий Бузулукский - Антипитерская проза

«Душа устроена справедливо. Справедливость чуда...»

«Если ты понял, кто ты есть, иди дальше, не оборачивайся».

«Посмотри — известный в городе кидала. Скрывается, готов убить кредиторов. Дома у него отец-инвалид, прикованный к постели, и желанная женщина Алла».

«Почему Алла?»

«Я его знаю и ее знаю».

«Ты помнишь свою жену, Русаков?»

«Как же? Помню. У нее был низкий, хрипловатый голос интеллигента-курильщика. Ахматовский грассирующий кашель и большая ленинская голова. Она всегда просила меня сыграть ей на трубе. А я даже не знаю, куда нужно в трубу дуть — в узкую или в широкую горловину».

«Ба! А вот и главный редактор педофильского издательства пожаловал».

«С этим, с телевизионным патриотом. Уморительная морда. Вдруг разразится долгой, слюнявой, метафорической тирадой, потом замолкнет непроницаемо, как будто капроновый чулок на голову напялит. Глаза в чулке сплющатся, и от патриотизма останется только какая-то негритянская маска».

«Недобрый ты, Русаков!»

«Наша главная фамильная черта — деликатность. Отец был человеком необразованным, по сути, бывшим крестьянином, но деликатность в нем была врожденная, и в деде, замешанная на природном смущении, крепостном чинопочитании и поразительной наблюдательности. Вглядывался в каждого человека так глубоко, как будто хотел разглядеть в нем сам дух, увидеть дух в человеке чуть ли не на физическом уровне».

«Да куда там вглядываться? Сплошной обмен веществ».

«Постой, а ты, оказывается, левша. Это подозрительно. Как же ты крестишься?»

«Перестань, Русаков. Тебе хорошо известно, что я не крещусь... Ладно, мне пора. А то мы с тобой заболтались. Как персонажам Достоевского, чтобы жить, надо бесконечно разговаривать».

«Иди и бойся тех, кто не любит пунктуацию».

«Смешно. Здесь недавно по телевизору один современный деятель искусств очень правильно вещал о мученической природе творчества, приводил в пример Пушкина, Гоголя — и вдруг минуту спустя великими поэтами называет каких-то прощелыг, как раз из тех, кто обходится без запятых. То ли этот деятель по привычке врет, то ли у них у всех теперь каша в голове».

«Врет. Если кто-то вам теперь скажет, что он писатель, не верьте ему. Сейчас настоящему писателю должно быть стыдно называться писателем».

«Ладно, пока, Русаков. Насмешил ты меня».

Теперь, спустя время, тех, кто ненароком вспоминал о Русакове, осталось не больше, чем пальцев на руке.

Например, вспоминала племянница, которую он лишил жилья в Оренбурге. Год назад Русаков неожиданно нагрянул на малую родину — какой-то выморочный, ласковый, притворно захудалый, не похожий на себя — и с ни разу не скрипнувшей твердостью заявил, что намерен продать квартиру матери, где на птичьих правах проживала тогда его бедная молодая родственница. Он объяснил ей свое решение общим крахом, главным образом финансовым, и необходимостью срочно опять иметь хоть какие-то деньги за душой, чтобы при их помощи постараться заткнуть-таки, как он выразился, свои озоновые дыры. Вся его речь в целом тогда выглядела пристойной, без истерических оправданий, шитых белыми обывательскими нитками, без этих просьб понять его правильно. Он даже посулил племяннице часть денег, что надеялся выручить за квартиру, дабы племянница вдруг от вероломного удара не наделала бы каких-либо глупостей, не бросилась бы с ножом на родного дядю или, того хуже, не бросилась бы с пятого этажа, потому что знал ее всегда как девочку почтительную, домовитую и справедливую.

Как он ни старался, но два ляпа он тогда допустил в разговоре с племянницей, когда они сидели на кухне друг против друга и он совсем не пил, а племянница отхлебывала из рюмки водку трудными глотками. С языка Русакова тогда сорвалось, может быть, застарелое и спесивое, что, в конце концов, брату в последние годы он помогал предостаточно: и дом купил в области и лечил от неизлечимой болезни в Военно-медицинской академии в Питере. Племянница парировала даже без смешка, только глаза потупила с какими-то невероятно длинными и словно продолжающими расти ресницами: «Отец тебе тоже много помогал, когда ты учился в Ленинграде». Это — она о своем отце, о его старшем брате, покойном.

Вторая осечка Русакова случилась в конце вечера, когда он уже ностальгически нагулялся по квартире в прежних своих тапках, которые нашел в прихожей, насмотрелся на родную мебель и утварь, натрогался стен вдоволь, надышался на балконе воздухом, куда более мускусным и сообщительным, нежели чем в Петербурге. Трезвый, но гипертонически красный, вдруг по-свойски вглядевшись в насупленную племянницу, Русаков произнес, что сейчас вот он вспомнил, как носил ее маленькую на руках, новорожденную, потому что нянчить было больше некому, все работали, а она была требовательная рева и особенно терпеть не могла, когда он ее купал в ванночке. В памяти сохранилось ее маленькое плотное тельце с забавной складчатой щелочкой. Он улыбнулся, увидев, что племянница теперь думала о том же самом, о том, что он когда-то видел ее голой...