Анатолий Бузулукский - Антипитерская проза

Соответствующая вывеска с добротным, выпуклым шрифтом бросилась в глаза на Кирочной улице, куда он попал с Литейного, а на Литейный — прямиком с Владимирского.

Машины фыркали кристаллической грязью. Грязь, вспомнил Русаков, это всего лишь то, что не на месте.

В салон красоты вела массивная дверь, под которой как-то неуверенно, как дворняга, примостилось кургузое крыльцо на одну персону. Казалось, его можно было взять подмышку и унести с собой. Внутри помещения были высокие потолки с волнистыми плафонами, глянцевые мозаичные полы с древними римлянами, декоративно щербатые стены выдавливали из себя вереницу каннелюрованных пилонов. Посередине рабочего зала свиристел фонтан в окружении кожаных диванов с россыпью подушек. Ароматизированная прохлада, имперский интерьер, предумышленная неторопливость персонала нагнетали заведению дороговизну, зато здесь всегда под рукой был свободный мастер. Администратор в гардеробе стыдливо запоминала, в чем пришел клиент. Зеркала в простенках были одного роста с окнами. Только первые светились в глубину, а вторые были наглухо затонированы. Свободного мастера, женщину лет тридцати, полнили оранжевые джинсы на низкой талии и мальчишеский просвечивающий бобрик. С оголенного пласта ее поясницы не сходили мурашки, а твердые пальцы сочились заусеницами. Она знала, как надо было постричь Русакова, чтобы лицо его вытянулось и пересеченная местность лба, прижатые уши, сивые от седины виски стали бы не просто беззащитными, а, что называется, стильными. Рядом шелестели ножницами и особенно внутренними поверхностями бедер еще пара мастеров-блондинок. У одной в кресле сидела дама, слипшаяся от рыжей краски, у другой — парень с неряшливой словоохотливостью менеджера по продажам. Иногда он озирался на Русакова, чтобы понять, кто тот есть, чтобы быть здесь.

Мастер Русакова, кажется, не дружила с коллегами-блондинками. Она трижды намылила и ополоснула волосы Русакову, как будто двух раз ему, по ее убеждению, закоренелому холостяку, было мало. Профессионализм у нее был сомнамбулический, поэтому воротник сорочки Русакова остался сухим, а его лицо стало беспощадно меняться. На Русакова из зеркала стал смотреть вполне приемлемый европеец, немец или, на худой конец, поляк. Он подумал, что так, наверное, добираясь до подлинника, с двухслойной картины скребок за скребком снимают камуфляж, а потом оказывается, что скорлупа сама по себе выглядела куда как достойнее, чем скрывавшийся под нею якобы шедевр.

Парень у блондинки сыпал Египтом, дайвингом, неудобным загубником, отстойной турфирмой, тупым директором, новинкой сезона, каким-то чип-ключом. Он был черняв не жгучестью, а каштаново-грязноватым обертоном — на скулах, в зрачках, прическе, веснушках.

Свежесть после стрижки не проникла внутрь Русакова, ее можно было сдернуть с себя, как прозрачный дождевик.

За это время в городе поднялся ветер. Он сворачивался в воронку и падал в пике. Ступени у порога намокли. Носки ботинок покрылись кляксами. Капля угодила в глазное яблоко Русакову. Он вспомнил, что оставил в салоне на диване свой кардиган. Он вернулся и увидел, что кардиган увлеченно примеряет парень-клиент под одобрительные кивки блондинок. В первое мгновение, посчитав себя не замеченным, Русаков почему-то решил ретироваться ни с чем, плюнув на кардиган, но когда встретился с дымком от кофе и выжидательным взглядом своего мастера из дальнего угла, старательно произнес: «Вам не идет, молодой человек, моя вещь». — «Большевата кольчужка», — отреагировал парень, не оборачиваясь на Русакова, которого ему было достаточно видеть в зеркале. С необходимой брезгливостью он бросил кардиган на спинку кресла. На парне осталась сиреневая рубашка-поло с аллигатором на груди.

Под моросящим дождем на Кирочной Русаков продолжал недоумевать, почему так настойчиво в последнее время меняется сам характер разыгрываемых людьми мизансцен. Все больше в них становилось какого-то учащенного примитивизма. Глубина с поверхностью мира расходились на пушечный выстрел.

Русаков с удовольствием наткнулся на незнакомую дешевую кафешку, где за стойкой-подоконником в сизой полутьме, в простодушном гвалте, можно было выпить двести граммов водки в несколько протяжных приемов.

Он начал думать о Лере и ждать звонка — ее или кого-нибудь другого, без разницы.

Лера была поразительно хороша уже тем, что поначалу втюрилась в Русакова честно и даже ухлестывала за ним открыто, не понимая его пренебрежительности, но вскоре, раскусив, как ей казалось, Русакова и вследствие этого охладев к нему, поставила дело таким образом, что мучиться теперь начал уже он.