Белла Улановская - Одинокое письмо

Вдруг обернулась — вокруг три мужика:

— Бабушка, ты жива еще?

— Ой, жива.

Меня под руки взяли и ведут. А спать-то охота. Так волоком и довели.

Обошлась да пролежалася, а легко бы смерть пришла.

Прокатилися людные годочки! А бывало, по морозу босиком ходила, только пальцы краснели. Ладно, девка, спи, наговорила тебе на сон дремущий.

Заходит соседка, хозяйка ее угощает. Гостья пьет чай, осторожно берет с тарелки пирог с морошкой, надламывает его, половину кладет обратно.

Иногда среди быстрого разговора они задумываются и застывают, засмотревшись в окно на глухие стены домов, на сороку у изгороди, на потемневшие зароды в каждом дворе, на почтовую дорогу со свежими следами конских копыт — проехали верхом за почтой.

— Ишь, — бормочет соседка, глядя в окно, — наскопилось на небеси.

— Андели! Как припало! Сегодня Маковей, до Успенья две недели, экая дождина да мокреть, — вздыхает Анфисья Степановна.

Темнело. Я тоже глядела в окно, я почему-то вдруг подумала, как ей спится осенними ночами, как же одиноко ей иногда бывает, особенно поздней осенью, когда она просыпается — в окна видно, как бегут тучи, а рассвет все не наступает, и не дают заснуть старушечьи думы не о повседневном, и не отпускает смертная тоска.

Как-то, еще в прошлый свой приезд в Колежму, я проснулась от грозы. Ночи тогда стояли светлые, вспыхивало ярко и часто. Как шумит море — слышно не было, деревня стоит по реке километрах в двух от устья, но накат, должно быть, был большой: пала моряна.

Гроза усиливалась, но дождя не было.

Хозяйка тоже не спала, слышно было, как она ворочалась беспокойно, потом встала, что-то тихо бормоча, пришла ко мне в комнату, крестясь при каждом ударе грома, задернула занавески на окнах, завесила передником зеркало, закрыла тряпками никелированные части кровати. Увидев, что я не сплю, она заговорила громче, и я поняла, что она молится.

Мне показалось, что она рада, что не одна сегодня. Мы долго ждали, когда пронесет, пугались, когда было совсем над домом.

Стало стихать.

Она успокоилась, начала рассказывать, что случалось от грозы в их деревне, но ее продолжало пугать отсутствие дождя.

Потом она ушла к себе, легла. Я уже засыпала, когда она вдруг сказала:

— Я тебе сказку скажу, такой ты не знаешь, и по радио ее не говорят. Это наша поморская сказка.

Она снова пришла, села на кровать и начала:

Жили были старик со старухой

У самого синего моря,

Старик ловил нёводом рыбу,

Старуха пряла свою пряжу...

Рассказывала она в том же ритме, да только многое изменила, и получалось, что все это про них.

А надо сказать, что бабы у них зимой пряли не какое-нибудь полотно, а сетку-«дель», из которой любую снасть сошьешь: невода, «тайники» на семгу, мережи под лед спускать за навагой, на селедку переметы-«жаберки».

Она рассказала всю сказку, и я подумала, что с этого исконного русского поселения дошла она до Пушкина.

Не с Черного же и не с Балтийского, а именно отсюда, с Белого моря.

В понедельник ни одна моторка в море не вышла. Во вторник везти меня по всем тоням на Мяг-острове взялся Гринька.

Его приятель, у которого была моторка, уехал в Беломорск, и мы поехали в карбасе. Взяли запасов на неделю, на складе он отыскал парус, я села на весла, которые оказались неожиданно легкими, он за кормовое весло, и вышли в губу, образованную рекой, впадающей в море.

Берега раздвинулись. Мы шли открытым морем.

Мне хотелось побывать во всех рыбацких станах, и нам, таким образом, предстояло обогнуть Мяг-остров.

Глубина в Онежской губе небольшая, низкие берега изрезаны, в тихие дни многочисленные острова «подводит», то есть края их отделяются от воды и как бы висят в воздухе, иногда и весь остров парит над горизонтом, а под ним шевелится что-то белое — по-видимому, прибой.

Так было и теперь. Только сегодня все было по-особенному размыто и нежно, хотя подул крепкий ветер.

— С горы задышало, — обрадовался Гринька и поставил парус.

Парус натянуло, и нас понесло.

Я бросила весла, перебралась в нос, здесь заметно качало.

Иногда Гринька привставал, напряженно вглядывался вперед, что-то кричал мне, снова успокаивался.

Он показал мне на Мяг-остров; самый большой здесь остров, около 20 км в длину, пока ничем не выделялся среди других, прозрачно парящих над морем, и материковых носов, края которых отрывались и выглядели издали как большой камень рядом с длинной полосой суши.

На пустынном берегу показалось несколько строений, тесно стоящих друг к другу.