Игорь Адамацкий - Созерцатель

Социальная жизнь мало интересовала меня, и к подобному интересу не находилось серьезных побудительных причин, — ни одна из войн не коснулась состояния нашей семьи, мы по-прежнему жили в своем доме периода колонизации, и при доме был сад, отделенный от улицы высокой каменной стеной, и по-прежнему в доме была лучшая библиотека и превосходные вина, и все так же divina humanoria [137] божественная гуманитория (лат.) составляла мой мир, куда не было доступа бедности, бесправию и революциям, какой бы цвет эти революции ни принимали.

Но когда арестовали моего друга по подозрению в антиправительственной деятельности, мой мир, такой обширно спокойный, был поколеблен. Разумеется, обвинение моего друга представлялось бредовым, поскольку никакого «правительства» на острове не существовало, а всем заправляла банда олигархов, каждый из которых был Homo ferus [138] человек дикий (лат.) , и никакой «деятельности» — последовательной цепи деяний — также не было, поскольку обвиняемый всего-навсего организовывал для университетской молодежи философские семинары по проблемам добра и зла в культуре шестнадцатого века. И в то же время арест моего друга был вполне закономерен по двум обстоятельствам: как болезнь целится в жизненно важные органы — сердце, печень, почки, мозг, — так и диктатура, власть силы, не ограничивается идеологическим насморком, а стремится поразить лучших людей времени; второе обстоятельство закономерности этого ареста заключалось в том, что, как говорил Жозеф Ренан, миром правят узкие мысли и, добавлю, осуществляют это правление узкие люди, а первый и наиболее существенный признак узости — нет терпимость.

Я ничем не мог ему помочь. Все эти высокопоставленные выскочки весьма недоверчивы к аристократии, к тому же, говоря откровенно, мне не особенно хотелось отвлекаться от занятий мифологией кечуа.

Однако я передал другу в тюрьму письмо с выражением сердечной привязанности и молчаливой духовной поддержки.

В день суда я брился и одевался с особой тщательностью. Мне предстояло быть зрителем судебной игры со всей ее пышностью и театральными страстями. Простая публика не допускалась на эту игру, и это, на мой взгляд, справедливо: государство не должно обнажать преступления против себя — порядочный человек не станет хвастать нанесенными ему побоями, это граничит с эксгибиционизмом. Я заранее заручился разрешением одного из полицейских чинов присутствовать на суде в качестве «двоюродного брата жены обвиняемого».

Перед зданием суда стояла молчаливая и приподнято оживленная толпа друзей обвиняемого и сочувствующих. Некоторых из них я знал. Это были милые люди, но никому из них не приходилось сталкиваться с равнодушной силой закона. Единственное оружие, каким владели они — сочувствующие — это логика здравого смысла, и она оказывалась трогательно бесполезной в статусе диктатуры. Все равно что со шпагой идти против картечи. Личный героизм проявляет себя в условиях единственности и неповторимости человеческого бытия, но не там, где действуют законы больших чисел. Поэтому у начальников статистических департаментов нет чувства юмора.

В данном случае обвиняемый был, по-видимому, обречен. Его ум и культура — именно потому, что он оказался жертвой — должны были испытать поражение в данное время и в данной ситуации. Он человек другой игры. Потом, в перспективе, и в этом я не сомневался, он станет национальным героем, как уже случалось в нашей истории, но не сегодня.

Признаюсь, что единственным чувством, влекущим меня на суд, было не негодование из-за несправедливости, а любопытство. Любопытство сродни равнодушию, и потому эти два качества неистребимы, как две стороны одной монеты, имя которой — человек. Именно этой монетой общество платит закону за его работу.

Я прошел в первый ряд и сел. Сначала ввели подсудимого, затем появился судебный триумвират. Подсудимый выглядел бледным, но спокойным, а гвардейцы — что за нелепые формы на них! Несомненно, армия, одевающая своих солдат столь дурно, не может быть победительницей.

Мы встретились взглядом с моим другом, и в его взгляде была насмешка.

Когда свое место занял прокурор, им оказался мой бывший сокурсник по университету. В студенческие годы этот человек был довольно неприглядной личностью. Он не умел красиво повязывать галстук, и обшлага его рубашки были вечно обтрепаны. Впоследствии я потерял из виду этого идальго — мы происходили из разных культурных галактик, — но мне рассказывали, что он занялся политикой и преуспел в карьере, что не удивительно при его низком происхождении и духовной ущербности. А теперь он поднялся на кафедру в блистательном мундире действительного советника юстиции, но по тому, как он поворачивал жирное обрюзгшее лицо, я понял, что он по-прежнему духовно неряшлив и душевно нечистоплотен. К тому же его галстук был дурно повязан. Это меня порадовало: такой человек не может быть истинным обвинителем, только палачом.