Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Здравствуй, зятек, здравствуй, — запричитал дед. — Куда ты пропал? А то тут один хмырь тобой прикидывался.

— Знаю, — ответил друг. — Я его послал на девять букв. Дед долго думал, пока мы искали мешки, потом спросил:

— Какие девять букв?

— Догадайся, — улыбнулся лукаво мой друг. — Догадаешься, налью тебе пол-стакана и огурец дам укусить.

Мы вышли из дома, я взялся за тачку, и мы покатили на борозды. Кинули жребий и начали. Работаем понемногу, потом я смотрю, а мой друг скидывает штаны.

— Ты чего? — кричу. — Сдурел?

Он не отвечает, скидывает протез, заворачивает штанину, становится на четвереньки да как пошел чесать по борозде — я от удивления чуть челюсть не потерял: ну, рационализатор. А он уж и за горизонтом откликается. А на картофельной борозде его протез, и дверца распахнулась, а там блестит темная бутылка.

Что нового открывает в людях портной, лекарь или возница? Скорее всего, суждение каждого не будет полным, но каждое суждение может быть целостным. Стремление к завершенности отличает не только поэта или философа, и при настойчивом навыке можно по цвету волос или блеску лысины составить исчерпывающее представление о человеке.

Чтобы понимать все о поле, пчеле необходимо познать дюжину цветов этого поля, а чтобы съесть собранный мед, можно ничего не знать о цветах. По крайней мере, медведь так и поступает или, по крайней мере, нам кажется, что медведь ничего не ведает о цветах. В большинстве своих частей мир рассогласован. Когда все его части вновь согласуются между собой, тогда наступит то, что выходит за пределы человеческих возможностей что-либо изменить.

Каждый год в продолжение лета, с весны и до осени, у вокзала располагался с весами и зонтиком на высокой стойке старый утоптанный еврей в войлочных ботах, серой кепке и с очками на внушительном носу. Мерная планка приходилась на уровень его головы, и он все время торчал носом у весов, потому что народу было много. Он принимал пятаки и называл вес. Он делал эту работу старательно и мрачно, как будто был не привокзальным весовщиком, а поваром сатаны. Изо дня в день, с утра до вечера, не поднимая головы.

Мне казалось, что он должен быть философом по отношению к миру и скептиком по отношению к человеку. Потому что если смотреть на мир в масштабах человека, то становится страшно, а если смотреть на человека в масштабах мира, то становится смешно. И я опасался, что он окажется не тем, кем я хотел бы, чтобы он оказался.

Однажды, когда волна народа схлынула, он остался один, поднял голову, наши взгляды встретились, и я подошел.

— Что вы думаете о людях? — спросил я без обиняков. — Перед вами проходит столько народа, что у вас есть что сказать о них.

— Вы так давно наблюдаете за мной, — не тотчас ответил он, — что вам не нужно ни моего вопроса, ни своего ответа.

— И все-таки, если вас не затруднит. Вы взвешиваете...

— Я достаточно опытен, чтобы думать о людях, — сказал он спокойно и неторопливо, — но я недостаточно мудр, чтобы судить их... Все мы на этой земле весовщики. Взвешиваем людей, пользу, достоинства... Одна мера у весовщика, другая у гробовщика, третья у портного, четвертая у лекаря, пятая у брадобрея. И все сомневаются, и ни один не прав. Но настоящая мера у Бога. Это мера души, которой нет веса...

— А что вы скажете обо мне? Ведь вы все время наблюдали, что я за вами наблюдаю.

— Сто пятьдесят фунтов, — был ответ. И он не ошибся.

Общее свойство животных — потребность в игре. Любовь, изобретательство, наука, политика, война — вот области приложения игры. Правила одной игры редко могут быть полностью приложимы к результатам другой.

Когда власть на острове захватила олигархия, было объявлено военное положение, затем принята худосочная конституция, закрыты все газеты, кроме двух правых, не печатавших ничего помимо поздравлений главе нового старого режима по случаю наград, которыми президент осыпал себя и своих сторонников; когда свободные порты были закрыты, и все население нашло себя заключенным, и вместо судов присяжных были введены триумвираты, избираемые той же олигархией и облачаемые в цивильное платье из-за остаточного стыда перед мировым общественным мнением; когда интеллигенция — гвардия культуры — быстро выучилась лицемерить, если нельзя было молчать, и молчать, если не было повода лицемерить; когда о демократии стало неприличным говорить, как о слабоумии близких родственников; когда интеллектуальный и промышленный потенциал страны был направлен на подготовку к войне; когда самый воздух, казалось, был насыщен запахами тлена и скуки, — я занимался разгадкой мифологических истоков фольклора индейского племени кечуа.