Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Но отечество! отечество! — воскликнул он. — Великая и неделимая! Лары и пенаты! Пеплы отцов! Очаги и алтари!

— Оставь, — сказал я, — отечество может быть лишь историческим. Но при отсутствии истории в отечестве наступает отсутствие отечества в истории. Когда рабочий скот становится пушечным мясом — это называется защитой отечества. Разумеется, — прибавил я, поняв, что хватил лишку, — если неприятель нападает на землю и разрушает жилища и уводит в рабство наших женщин, тогда каждый имеет ровно столько отечества, сколько носит его в себе. Если б мы собрали у всех его долю отечества и соединили вместе, нам, уверяю тебя, стало бы стыдно и перед Европой, и перед Австралией. Все это выдумано умниками и хитрецами, чтобы дурачить простаков.

— Я полагаю, — сказал мой приятель, придавая своему лицу выражение меланхолической проницаемости, — я полагаю, что ты знаешь больше, чем говоришь, и говоришь больше, чем сильнее стараешься это скрыть. Мне говорил Зеведеев — мы с ним как-то встретились на улице и зашли в кухмистерскую бывших ворошиловских стрелков попить кофею — так он рассказывал, будто ты точно видел человека, управляющего Абсурдом.

— Это абсурд, — рассмеялся я, — его нельзя увидеть, этого человека, так как его нет. Абсурд — это книга, которая спрятана от посторонних, суетливых глаз в подвале двенадцатого нижнего этажа, и каждое утро в девять часов семь минут в подвал снисходит чиновник и начинает и читает очередную страницу этой всесветной книги и переводит ее на обычный язык приказов. В этой великой книге абсурда написано все, чему еще предстоит произойти. Это не Откровение Иоанна, где все идет своим чередом и медлительным неостановимым ходом. В книге абсурда записано все, что должно произойти среди людей, которым кажется или представляется, будто они живут по законам истории и государства, а на самом деле они полностью и до конца подчинены книге абсурда. Мы с тобой — едва ли полстроки на странице этой книги.

— Да, — согласился приятель, — абсурд — отечество пророков. Несть пророков в своем отечестве, и несть отечеств в своих пророках. Или все это метафора? — спросил он, размышляя. — Абсурд — метафора жизни? И жизнь — метафора абсурда? И абсурд жизни, и жизнь абсурда — это, в свою очередь, тоже метафора чего-то иного? Или все это — заблуждение?

— Возможно, — согласился я. — Возможно для тебя. Наука — тень разума, а заблуждение — тень науки. Тень тени искажает предмет. Хотя, если вспомнить Цицерона. Он говорил, что даже если знание бессмертия души есть заблуждение, то он, Цицерон, не хочет, чтобы его лишали этого заблуждения. Одно из правил Абсурда утверждает, что людям нужно оставлять их заблуждения как игрушки, которыми они тешатся в минуты отдыха от борьбы с заблуждениями. И в часы отдыха от забот о куске хлеба. Но возможно, и забота о куске, и сам кусок — есть заблуждение и игра, но в играх с ними мы постигаем мир и догадываемся об истине.

— Ты как-то всегда ввергаешь меня в сомнение, — сказал он.

— Хоть раз-то в жизни полезно усомниться во всем?

Была весна, последняя весна предстоящей зимы. Хляби небесные разверзлись, и три дня и три ночи шел дождь, в первый день мелкий и частый, во второй частый и обильный, в третий снова мелкий и частый. Вода, упадая на город, смывала с крыш и домов грязь и разжижала по улицам. Грязью наполнялись подземные канализационные колодцы, подвалы домов. Люди были невеселы и унылы, но спокойны: казалось, грязь поднималась от их колен до сердец, и ничего светлого не оставалось в их душах.

На четвертый день небо прояснилось, но это не прибавило радости в мире людей. Грязь высыхала и отваливалась кусками и пластами, иногда обнажая вдруг светлое настроение в людях, но это неожиданное светлое пугало их внезапностью, беспричинностью, и они снова мрачнели, ожидая новых неприятностей. Неприятности, когда ждешь, обычно не заставляют себя ждать и тотчас являются, будто они все время были рядом и никуда не отлучались.

Последнее лето предстоящей зимы продолжалось полторы недели или чуть более того, никто не мог сказать точно, когда ушло, не простившись, это последнее лето зимы. Но повсюду были оставлены его следы. В одном месте крепко высох асфальт тротуара и даже потрескался. В другом на дереве вдруг проклюнулись крохотные почки, непрошеные и испуганные. В третьем месте, в конце пятой улицы, кто-то звучно рассмеялся, так что в начале девятой улицы прохожий выронил из рук бутылку молока, и она разбилась, но молоко вытекло красивым ручьем, белым на черной мостовой. В четвертом месте прямо на улице некий осанистый мужчина в твидовом пиджаке подарил цветы женщине с красивой прической, и это было необычно для времени дня, так что все, кто был рядом, остановились и стали смотреть на мужчину, но в этот момент наверху на середине улицы порвался трамвайный провод, и все, кто раньше смотрел на мужчину, стали смотреть на провод, потом приехала аварийная машина, подняла площадку, туда взобрался ремонтер и начал связывать оборванный провод, и мужчина, подаривший цветы, вдруг исчез. Потом аварийная машина уехала, но зеваки не расходились, чего-то ждали. По улице прошел, ни на кого не глядя, милиционер в новой форме, и люди разошлись, молча переглядываясь. В пятом месте внезапно привезли цистерну кваса и стали продавать желающим, но желающих почти не было, потому что не верили. В шестом месте появился прорицатель, но его уволили за ненадобностью, потому что и без него все было ясно. В седьмом во дворе дома неожиданно вырыли глубокую яму, и на этом лето зимы кончилось и наступили холода.