Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Все вы путаники зашореные, — шепотом проговорил он. — И вы тоже, Егор Иванович, хоть и рационалист до мозга мозга, а путаник. Не реалист. Все вы не реалисты...

— Никогда, — вскинулся Бонтецки, — не упоминайте при мне этого слова — реализм. Реальность — да, то, что можно пощупать и преодолеть, а реализм — покорность, пограничность рабства. А материализм — идеологическое оправдание покорности. Реализм — воспоминание о прошлом, он бесплоден, замкнут на себя. Сама идея реализма по сути нереалистична, она обладает человеком в большей мере, чем он обладает ею, потому что человек не властен даже над носителем идеи — мозгом, не властен даже над миражом собственного сознания... Тихо, послушайте, какое прекрасное стихотворение читает эта безумица...

Из большой комнаты доносился взволнованный глуховатый голос. Они слушали молча минут десять.

— Какие образы? — спросил Бонтецки. — Что вы предпочитаете в образе — красоту или мораль?

Пономарев пожал плечами, ему было всё равно: ни красота, ни мораль не имели отношения к истине.

— Так вот, я снова о бороде, — продолжал шепотом Бонтецки. — Борода — образ, то есть одновременно предмет, средство и цель. Предмет ухода и предмет отличия. Средство выделения себя из среды и средство вызвать рефлексию на себя. И наконец, цель — создание индивидуальной гипотезы индивидуальности. И уж совсем наконец, — рассмеялся Бонтецки и осекся, перешел на шепот, — это способ удивить себя. Как рожу в зеркало вставил, так и покатился с хохота: смотри-ка, борода!? Борода — это явленный текст, его нужно прочитать и истолковать. Научитесь читать бороды, как вы читаете брови и прически, и вы ещё на дюйм приблизитесь к пониманию человека...

— А если пойму до конца? — прищурился Пономарев.

— Плюнете и уйдете прочь, — беззвучно рассмеялся Бонтецки.

Пономарев осторожно приоткрыл тонко скрипнувшую дверь, просунул голову, вошел, изогнувшись, заглянул в дверной проем. В маленькой комнате за гигантским письменным столом сидел Булатов и, выставив оседланный очками нос, размышлял. Видимо, у него только что кончилась репетиция, актеры ушли, покинули его, как севший на мель корабль, и на лице Булатова угасали, как искры на угольях, сполохи отгоревших страстей.

— Можно? — вежливо спросил Пономарев. — Я не помешаю вашим размышлениям?

— Садитесь, — указал Булатов на стул красивым, отработанным движением ладони. — Чаю? Сигарету? Исповедь?

— Вы ироничны, это благоприятный признак, — облегченно произнес Пономарев, усаживаясь на другой столик, ломберный, из театрального реквизита. — Я зашел мимоходом... знаете, иногда тоска по общению становится невыносимой... хочется поделиться с кем-нибудь...

— М-м-м, — пробурчал Булатов, поднимаясь налить гостю стакан чаю. — Люди с удовольствием делятся рассказами о болезнях и всякой гадости. Однако если б вы пришли поделиться со мной выигрышем по лотерейному билету, я бы вам не поверил. Берите сахар, он пахнет бензином. И сигареты пахнут бензином.

— А бензин почему-то пахнет мылом, — покорно согласился Пономарев, опустив в стакан кусочек сахара и наклоняясь посмотреть, когда на поверхность всплывет масляное пятно.

— Хитрец вы, Виктор Петрович, — проговорил Булатов, шевельнув левым усом и откидываясь на спинку стула. — Для вас философия — как ловушка для хоккейного голкипера, вы так и норовите в ловушку вашей философии словить любое слово собеседника.

— Там ему и место, — спокойно признал Пономарев, удовлетворенный всплывшим масляным пятном в стакане чая. — Чтоб слова без дела по свету не шастали, людей не смущали. Философия, впрочем, не так страшна, как думают неграмотные. Философия — это просто рассуждения о добре и зле...

— Какой-то вы сегодня не такой, Виктор Петрович, — сказал, вглядевшись сквозь большие очки, Булатов.

«А ведь он похож на крысу, умную, добрую, беззащитную крысу, которая и крысой-то стала случайно, по недоразумению».

— Даже и не знаю, что вам и ответить, — смутился Пономарев. — Дело в том, что наш общий друг Бонтецки пишет роман «Провинциалы» — о нашем клубе, о нашем театре, о наших переживаниях, в общем, что-то такое. И в этом романе он отвел мне странную роль, и я не знаю, собственно, как мне вести себя. То так попробую, то эдак, а всё не вытанцовывается. Грустно всё это, неудобно, не по фигуре... но я не за этим пришел к вам, не жаловаться, но пообщаться, иными словами, сподобиться творческого духа и остаточного горения. Пришли мне в голову некоторые мысли намедни ночью, когда бессонница меня томила, хотел бы поделиться.