Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Валяй, если не наскучит.

— Жизнь — ужасно интересная и славная вещь, — сказал он с порога. — Можно спросить про интим? Вы... давно лекарствами балуетесь?

— Не помню. Редко. Когда накатит черная тоска. Есть у меня одна такая черная тоска, — накатывает. Тогда вкалываю пару кубиков счастья и — все небо в звездах. Хочешь попробовать?

— Я не обзавелся черной тоской. Все какая-то серенькая.

— Когда обзаведешься, будет поздно.

...времен и перемен свидетель давно б уже заметить мог что чем гнуснее добродетель тем притягательней порок но миллионы умных книжек донесь толкуют дело так что станет-де злодей унижен и возвеличится добряк но тыщу лет без останова в пренебреженье естества идет потоком лжи основа поверх лавины плутовства и как в бредовом сновиденьи полуживем а между тем есть старый способ отвлеченья от нерешенности проблем непредставимые идеи ума таланта чести зла что с вами мыслимо содеять когда вам просто несть числа не хлеб а лишь идея хлеба идея книги и жилья любви деревьев звуков неба суда полиции жулья и к вящей славе и корысти всех будущих полулюдей да здравствует идеалисты животворители идей времен и перемен свидетель тверезый и не идиот в размах идеи добродетель себе по совести найдет но если этот путь непрочен как в злую стужу птичий свист тогда останься друг порочен порочно добро порочно чист... (Канопус).

Время незаметно исчезло из обихода. В городе, по сообщениям прессы, начиналось лето, происходила смена дня, ночи, но сами понедельники, среды и воскресенья утратили узаконенную последовательность, да и сутки с их часами, получасами и четверть часами и минутами представлялись распорядком весьма отдаленным, не имеющим ни к чему никакого практического интереса.

К. М. привык беседовать сам с собою после работы и находил в извилистой софистике даже некое удовольствие. Для собственного развлечения, помимо книг, годилось и такое суемудрие. Память — обобщение пережитого — не тянула назад и не предъявляла прав. Прошлого не существует, если ты заранее простился со всем и со всеми. Будущего — предмета вынужденных стремлений — тоже не существует, потому что мы о нем не знаем. Могло существовать настоящее, но оно, не имея начала и конца и не будучи с чем-то связанным, также не существовало. Эти соображения, однажды придя в голову, пустили ростки, наполнили существо его чаемой свежестью и силой. А между тем его вещная и людная жизнь понемногу устраивалась, устанавливалась, вырабатывала форму и очертания, свойства и даже обретала цвет, — не то серый с прозеленью, не то голубой с белизной.

Он отмыл комнату, оклеил обоями, на которых резвились птахи, подыскал в комиссионке сильно подержанную мебель, долго выбирал диван, два кресла, письменный стол, разглядывал вещи, утратившие связи с прежними владельцами, все эти шифоньеры, венские стулья, старые зеркала в витиеватых рамах, потемневшие от сроков, в пятнах ржавчины, сырости, каких-то язвах — при взгляде в такое зеркало оно являло облик мертвеца, отторгнутого землей; приобрел и холодильник; нашел старый деревянный карниз на окно; заполучил старинные накладные дубовые украшения, некогда благородившие парадные двери генерала от инфантерии, а теперь навешанные на стену вместо масок; купил посуду, две рубашки, снежнобелую и сажночерную, начал изредка брать в киоске газеты, и все это предполагало зримые величины процесса жизнеустройства.

Он снова начал было читать книги, но быстро понял, что написанное — неправда, и вновь, как в юности, начало в нем нарастать нестерпимое желание истины, беспричинное, как душевное жжение, и оттого нетерпеливое. О это желание истины! о эта жажда правды! Ею мучаются хронические ревнивцы и уголовные следователи. Человеку нормальному, не обделенному простыми радостями, истина будто сказочная жар-птица, так пусть дурак Иван добывает ее для других, мы обойдемся без истины, оставьте нам наши иллюзии, они симулируют стимуляцию. Он полюбил бывать в толпе людей, роящихся на остановках транспорта и в многочисленных очередях черт знает за чем, и все создавало видимость сопричастности частности к главному, которого никто не знает. И как всегда кстати оказывалась П. П., добродушно-пытливая, доброжелательно-выжидающая. Они встречались чуть не через день то за его, то за ее столом.

— А что, Прасковья Прокофьевна, — говаривал К. М. ввечеру, когда оставался дома, если погода не располагала к прогулкам, — а не попить ли нам чайку?