Игорь Адамацкий - Созерцатель

Пришла осень, и настали неожиданные холода. Три дня гулял по деревне ветер, взметая по кривым улицам солому, сухую траву, сухую пыль. Потом ночью на деревню наступил мороз. Он сверху все накрыл и распространился повсюду. В поле было теплее, но там никого не было, а деревня стояла, стылая, покрываясь мелкой сыпью земной испарины. Особенно зябко было старой бревенчатой избе на краю деревни на обрыве над рекой. Холод омывал избу, стекая в реку, и она дышала паром. В самой избе было тепло и темно. Хорошо нагретая печь млела влажным теплом, остывая. В темном простенке между двух крохотных окон торжественно иконились фотографические карточки усатых мужчин, и под их взглядами печь ощущала неудобство, как бы обнаженность. Незадолго до этой ночи печь была переложена этим корявым полупьяным или полутрезвым мужланом, о котором печь и думать не помнила, так давно они виделись впервые, так давно его руки лепили ее. Печь пыталась считать годы, но сбивалась со счета, не могла ухватить событий, могущих обозначить порядок следования. Тогда печь решила, что впервые встретилась с этим полутрезвым целую жизнь тому назад. Подумав это, печь как-то приосанилась, ей казалось, что впервые это было чужую жизнь назад. У него были ухватистые руки, и каждый кирпич он брал, как тугую мясистую плоть. Печь беззвучно хихикнула, вспомнив, что складывали ее из крепких дореволюционных кирпичей выделки завода «Никитинъ», что мужлан из хулиганских побуждений или по другой причине на самом видном месте выставил кирпич, на котором вместо имени заводчика было выдавлено и запечено матерное слово. На самом видном месте. Бывшая хозяйка, поругавшись с мужланом, замазала слово глиной, но глина, не желая соприкасаться с бранью, всякий раз отваливалась, и слово это прокрасовалось на боку печи много-премного лет, пока, наконец, снова не явился мужлан, теперь уж старый, с одним полуприкрытым бельмовым глазом, с отвратительными волосинами в ушах и ноздрях. Пришел, хлопнул по печи ладонью и выругался. «Стоишь, милая? Не греешь, сука? Ну, щас я тя рассобачу», — сказал мужлан, и печь поежилась от грубости, и все-таки ей было приятно: из дальней юности пахнуло дымом березовых дров. Она вспомнила мужчин и женщин, спавших на ней, и неожиданно для себя зарделась по-девичьи. «Ты чего, дура?» — спросил мужлан и ушел на крышу разбирать трубу. Это было утром, а ввечеру печь была новой. Она боялась себя осознать, боялась понять себя, новую, и потихоньку, кирпич за кирпичом, осознавала свою цельность, прежние свои крепкие формы. Мешали новые кирпичи. Печь ощущала их как чужие, синтетические. Конечно, это тоже была глина, но выделка! но жар, в них заключенный! Нет, что ни говорите, а... Одно примиряло печь с состоянием новизны — тот самый кирпич с тем самым словом теперь красовался прямо напротив окон. Мужлан почистил кирпич и присобачил его на самом видном месте, и если б кому пришло в голову заглянуть в окошко, то взгляд тотчас натолкнулся б на это и в испуге и оскорблении отпрянул б. А если бабка какая глянет в окошко да узрит срамное, так мелко-мелко закрестится, она ж и помнить забыла в глаза, не слыхивала со времен первой империалистической. Но мужлану и хозяину это нравилось. Они сидели за столом у окна, у старой керосиновой лампы с истлевшим абажуром с кистями, пили водку из маленьких, толстых, как поросята, стаканчиков и беседовали. А печь топилась, ощущая с острым удовольствием, как мягкий дымный жар катит искры по переходам, поворотам, закоулкам, отдавая свою силу. Печь млела, млела и сама не заметила, как уснула разморено и спокойно. Проснулась она среди ночи от текучего внутреннего холода. Хозяин забыл закрыть вьюшку, и тепло уходило в темное звездное осеннее небо. «Забыл закрыть вьюшку, — подумала она. — Если будет ветер, мне придется гудеть, и тогда он встанет». Хозяин, старый, щуплый, пьяненький, спал неподалеку на кровати под ватным одеялом из свалявшихся комков, накрывшись с головой, и ничего не слышал. И тогда печь по привычке стала разговаривать с валенками наверху. Валенки давно ждали этого разговора, первого после ремонта, но так и не решались сами нарушить молчание, уважая чужой отдых. Они на своем веку тоже испытали не один ремонт и знали, каково это — начинать новую жизнь. Все вроде бы то, а все что-то не то. Вот такие дела. Валенки молча и терпеливо ждали, прижавшись к печи, выбирая тепло, и долго слушали под собой шелестение теплого воздуха, он двигался сам — от окон и от двери уходил в печь и затем через трубу в небо, невысоко поднимался над крышей, тяжелел, набухал сыростью, еще более тяжелел и скользил вниз к реке, там смешивался с ее дыханием, распластывался на воде, отдавал ей остатки едва удержанного тепла и уплывал далеко-далеко. Все это валенки знали и терпеливо ждали, когда заговорит печь, или когда сквозь крохотные окна забрезжит рассвет, прольется скупой солнечный луч, упадет сквозь шелковый абажур ярким пятном на клеенку стола, соскользнет на пол и поползет к печи. Тогда проснутся часы, из них жалко пискнет кукушка, бедная родственница, и тогда валенки получат свои законные ноги, притопнут и выйдут на волю. «Ну как?» — спросил, не сдержав молчания, левый. Он казался и был более опытен, всегда ходил первым, и если подвертывался на неудобном месте, то тут же исправно выправлялся, мог ударить по камню, мерзлой коровьей лепешке, и привык чувствовать себя заводилой, начальником. «Ну как?» Печь спросонья не расслышала. «Мука?» — переспросила она. «Или мука? Я давно ничего не пекла, а мучение — удел зрелого возраста. В моем возрасте я знаю не муку, а терпение». «Усталость? — спросил правый. — Это и мне знакомо». «Отчего же усталость? — сказала печь. — Хозяин исправно мне служит, и когда я мерзну, он всегда меня обогревает. Да и вы не можете на него пожаловаться». «Да, — подтвердил левый. — Он всегда идет туда, куда мы хотим. Где уж мы его не таскали, куда не шаркали, ничего, не жалуется».