Валерий Попов - Что посеешь...

— Больше становится — ясное дело! — Я провёл на соседнем листе блокнота большой круг.

— Так... а где теперь граница с неизвестным? — спросил он.

— Вот! — Я уверенно провёл карандашом по большой окружности.

— Правильно. И можно теперь заметить, что граница эта стала длиннее. То есть неизвестного в поле твоего зрения больше оказалось, чем раньше. То есть чем больше ты знаешь, тем больше ты не знаешь! Понял теперь?! — Дед бросил карандаш в блокнот и захохотал.

Я оцепенело смотрел на два нарисованных круга.

Да-а-а... неожиданно! Что значит общаться с учёным: всё время узнаёшь что-то такое, о чём раньше и не подозревал!

— Но так-то, вообще, конечно, — миролюбиво сказал дед (доказав своё, он мог теперь сделаться и миролюбивым!), — наверняка и ты знаешь что-то такое, чего я не знаю. Другое время, другой круг общения! А я ж из деревни приехал, только и знал всего, как быков запрягать! — Дед весело мне подмигнул. — Но что касается ржи, пшеницы и ячменя — их я знал с раннего детства! И особенно хорошо изучил я их на уборочной после первого курса института. Послали в Заволжье нас — там огромные поля были, от горизонта до горизонта, и там мы на собственной шкуре узнали разницу между уборкой ржи, уборкой пшеницы и уборкой ячменя.

— И как вы убирали? Вручную?

— Иногда приходилось и вручную. Но вообще-то, в те времена стали уже появляться и уборочные комбайны — в основном американские, две марки тогда были у нас: «Оливер» и «Холт». Комбайны те ещё не самоходные были, прицеплялись к трактору, а на самом комбайне двое восседали — штурвальный и комбайнер. Комбайнер за всем сразу смотрит, как капитан, а штурвальный управляется с хедером — режущей частью комбайна. Перед хедером крутятся такие плоскости — ну, видал, наверное, в кино — называются «мотовила». Мотовила наклоняют стебли, хедер их срезает, лента транспортёра поднимает срезанные растения наверх, в барабан! Барабан крутится, молотит, зерно ссыпается в бункер, солома выбрасывается наружу.

Непросто хедером управлять: на такой высоте надо нож держать, чтобы как можно ниже стебли срезало, — солома ведь тоже ценный продукт, коровы едят, нельзя половину соломины в поле торчать оставлять. Но рассчитать трудно, особенно неопытному. Пшеница довольно малорослая, как можно ниже держишь нож к земле, и чуть какой бугорок — нож зацепит сухую землю и земля — в барабан, дымище поднимется — всё закроет! Я в первый раз подумал — пожар! Хотел убегать! Единственно почему не убежал — испугался прыгать на ходу, да и высоко! — Дед улыбнулся. — И можешь представить, в каком виде комбайнер в конце дня с комбайна слезает! Зубы и то чёрные! А мы не только днём — мы и ночью работали!

— Ну, ночью вас, наверно, вообще не видно было! — сказал я.

— Почему это? — удивился дед.

— Ну... ночь — чёрная, и вы — чёрные!

— А, да... действительно! — Дед захохотал. — Ну, значит, поработали мы там до осени. Убрали всё. Зерно отвезли на станцию. Потом было собрание торжественное — и меня за ударную работу шерстяной кофтой наградили! Вот так!

— Кофтой? — Я засмеялся. — Это женской, что ли?

— Честно говоря, — улыбнулся дед, — так и не понял я, мужская она или женская. У нас в деревне таких кофт не носили. В общем, когда я к нашим ещё в Берёзовку перед занятиями заехал, сестра моя Татьяна, тоже из Саратова на каникулы приехавшая, попросила у меня эту кофту поносить, и так она понравилась, что я ей подарил. Наверное, всё же она женская была. Ну, повидал я своих и снова в Саратов поехал. На обратном пути, помню, со мной смешное проишествие случилось. Пересаживаться с поезда на пароход где мне надо было? — Дед повернулся ко мне.

— В этом... Камышине!

— Правильно! — обрадовался дед. — В Камышине! Ты не бывал там, нет?

— Ну когда же?

— Жаль! — сказал дед. — Интересный город! И помню, подъезжаю я к Камышину — и вдруг подсаживаются ко мне на полку два подозрительных типа. А у меня с собой был огромный чемодан с морковью — на всю зиму запас — ну прямо целый шкаф с ручкой! И гляжу, типы эти глаз с него не сводят — думают, чего, наверное, только нет в таком чемодане! А ещё у меня был тёплый шарф (сестра Таня мне связала его из овечьей шерсти в благодарность за кофту). А в вагоне душно было, переполненно — я шарф этот снял и повесил на крючок. И вот подходит поезд к вокзалу, загляделся я на встречающих — и вдруг вижу: шарф мой как змея — р-раз! — с вешалки и исчез. Я вскочил, гляжу, один из этих типов в самом уже конце вагона с шарфом моим пробирается. Я бросился за ним, толкаюсь, кричу — мне, естественно, тем же отвечают. И тут вдруг осенило меня, догадался я оглянуться. И вижу: второй из этих типов с морковным чемоданом моим к другому выходу пробирается. Ну, тут растерялся я, заметался: «За кем бежать?» Потом всё-таки решил, что морковь важнее: как-никак еда на весь год — морковь и парить можно, и тереть! Побежал за тем. Выскочил на платформу, гляжу, идёт он с моим морковным чемоданом по платформе и еле-еле ноги передвигает: здорово тяжёлым чемодан оказался, но бросить — жадность не позволяет. «Уж не золото ли там?» — видно, думал. Хотел я догнать его, шум поднять, чемодан отнять... А потом вдруг, — дед усмехнулся, — такая мысль мне пришла: «А зачем? Несёт себе — и пускай несёт! Идёт в ту сторону, куда мне и нужно... Бесплатный носильщик, — думаю. — Чем плохо?» Вышли мы на привокзальную площадь — я за ним не спеша иду. По улице пошли. Тут остановился он — дух перевести, руку сменить... Озирается на меня: чего я не накидываюсь на него? А я спокойно гляжу на него, даже улыбаюсь. «Устал, — думаю, — человек, пусть передохнёт!» Посмотрел он на меня, злобно уже — ещё бы, такую тяжесть ему из-за меня приходится волочить! — поплевал на руки, снова понёс. Прошли мы так с ним почти что до пристани, тут он в другую сторону решил повернуть — от реки. Догнал я его. Показываю: «Мне сюда!» Поставил он чемодан, на меня посмотрел. «Твой, что ли?» — мрачно так спрашивает. «Мой!» — говорю. «Ну так сам тогда и неси!» — обиженно так выговорил и ушёл. Ну, мне уж до пристани недалеко оставалось — сам донёс! — Дед весело засмеялся.