Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

— О — опять затрезвонили! Черти их носили до пол-одиннадцатого! Ничего — обождут, не баре!

Долго поднимался с вонючей своей лежанки, долго гулко кашлял, булькал, свиристел. Потом шумно чесался... Потом шла долгая пауза (нетерпеливые звонки!), после — медленное шарканье валенок с галошами... снова долгий гулкий кашель... молчание. Потом через кашель сиплое бормотанье:

— Хто там?

— Ну — открывай ворота-то! Не видишь, что ли?

— Нет — што-то я личности ваши не признаю!

Шарканье обратно. Снова лихорадочные звонки. В ответ — бормотанье, бульканье, шарканье.

— Ну открой, Ермилыч... свои! — это уже Володька, как бы мужик, на себя самое трудное взял.

— Что еще за свои... документы покажи!

— Да нет у нас, Ермилыч, документов — кто ж носит с собою документы?

Тихое шипение: «Сволочь» (это ее).

Шарканье назад, истерический его крик (почему-то на нее):

— Ну — долго это будет продолжаться?!.. Ну дай, дай этому гаду четвертной — иначе он до утра нас промучает, а мне к шести пятнадцати на учения!

...ч-черт — «к шести пятнадцати»! А я-то думал — хоть к семи!

— Степан Ермилыч! Вот вам от нас... ко Святому Рождеству!

— Ну ладно — проходьте... Но чтоб баловство это было в последний раз! — долго гремел цепью.

— ...Ключ, мать его ети, куда-то задевался... в сторожке погляжу... — уходил, засыпал... Снова раздавались звонки.

Славное было времечко — любил я его! Большую власть имел!

Ну, на церковные праздники — как положено уж это — в прихожей смущенно крякал, сопел — пока Володька на серебряном подносе мне стопку с полтиной не выносил.

— А сегодня, извините, какой праздник, Степан Ермилыч?

— Что значит — какой? — изумленно таращился. — Покрова Божьей матери, чай!

— А — ну хорошо, хорошо...

Выпивал, крякал, утирался рукавом в нарукавнике, в нарукавник же прятал полтинник.

— Ну... доброго вам здоровьичка! — уходил. До следующего дня.

Володька все это терпел — раз социально незащищенный элемент, приходится терпеть!

Правда, вздрогнул слегка, когда вернулся однажды после изнурительных учений, и увидел с болью и изумлением, что я уже внутрь их квартиры перебрался: прямо в прихожей, напротив дверей, стояла деревянная будка — частично размалеванная, частично обданная народной резьбой, частично опаленная художественным промыслом — и там я сидел, ведя, как видно, уже давнюю склоку с хозяйкой:

— Если я, Оксана Артамоновна, согласился занять эту должность ради вас, то это не значит, что можно до бесконечности меня унижать, и вторую неделю уже пренебрегать моими заявками на шесть сортов импортного гуталина, без чего вызывающая достоинство работа полностью исключается! Если вы считаете, что вам все дозволено, то вы заблуждаетесь! Между прочим, у меня два высших образования!

Вова сидел в прихожей, в полном походном обмундировании, устало переводя покрасневшие свои очи с меня на нее.

— Это...так надо? — только произнес.

Наконец-то его заметив, обернулась через плечо:

— А что, тебе там в твоих чахлых перелесках неизвестно еще, что во всех приличных домах принято чистильщика обуви иметь?

— А, — сонно кивнул, и голову так и не поднял, заснул, вытянув сапоги.

А скандал продолжался:

— Если вы считаете, Оксана Артамоновна, что можно в полуобнаженном виде ходить перед пожилым человеком — то вы ошибаетесь!

— А почему же вы тогда, позвольте вас спросить, Степан Ермилыч, повесили в будке у себя изображения голых баб?

— А это уж, извините меня, мое помещение!

— Да?

— Да!

Дикая драка.

Володька, внезапно проснувшись, таращил красные, непонимающие глаза: совсем, видно, отстал от мирной жизни, ни черта уже не понять! Снова уехал.

— Нет — ты останешься ночевать!

— Нет — не останусь! У вас нет рожка для обуви — без него отказываюсь!

— Ах, так?

— Так!

— Ну хорошо! — выхватила ключ, заперла входную дверь на два оборота, резко на кухню ушла, там, судя по бряканью, в какую-то из жестяных баночек на полке его запрятала: соль — перец — корица — мука!

— Ах, так?

— Так!

— ...Тогда я попрошу пределов моей будки не пересекать — иначе немедленно будет подана жалоба в профсоюз УБО!

— УБО?

— УБО!

В следующий свой приезд Володька совсем уже сник, поскольку в обожженной-резной будке народного промысла откуда-то пишущая машинка еще появилась, на которой бывший Степан Ермилыч, помолодевший почему-то, уже без бороды, абсолютно круглые сутки стучал, что-то непрерывно печатал, как он вскользь пояснил — отчетность.