Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Вскоре мы знали уже, через сколько шагов во тьме нужно поднять ногу перед полуметровым порожком. Дальше нужно было передвигаться шаркая подошвами, скользя по бетону — вскоре этот порожек так же необъяснимо обрывался, как и возникал, и надо было, поболтав ногой внизу, нащупать бетонный пол — дальше он шел ровно. Это ощущение небрежного знания, лениво-уверенной ориентации в бесконечности было сладким, хоть и тайным, мы умудренно усмехались: кто же не знает первый-то коридор?! Впрочем, скоро уже считалось необходимым знать и все остальное подземное царство: уходящую провалом вниз, в темноту, кочегарку, с гулким и холодным (по случаю лета) отопительным котлом, и дальний изгиб коридора, идущего в неизвестность, и темный зал, самый дальний, который оказывался, как и бывает в жизни — самым ближним. Из крохотного, мерцающего под потолком этого зала окошечка, с огромными усилиями подобравшись к нему, я однажды выполз на брюхе, как доисторический динозавр, в первый двор, прямо к ногам изумленной бабушки. В самом конце дальнего зала имелся подъемчик, утыкающийся в пахучий, колючий склад перевязанных прутьев — метел, замыкала это метлохранилище дрыгающаяся дверка, запертая на замок, но выходящая, как и следовало ожидать, в знакомое место — в пространство под знаменитой парадной лестницей в мраморном вестибюле.

То, как быстро и четко разобрались мы с бездной, разгадали ее, переполняло нас бойкостью и уверенностью — выработались эти чувства именно тут и потом весьма пригодились.

Так же легко мы разобрались с крышами, пройдя через солнечную пыль чердаков, слегка подтянувшись, выбирались на ломко стреляющее под ногами кровельное железо, и вот уже упивались высотой и могуществом, двумя шагами попадая с одной улицы на другую, видя совсем рядом, на расстоянии руки, купола соборов, до которых в обычной жизни надо было бы идти и идти!

Крыша давала нам ощущение высоты — не только внешней, но и внутренней. Здесь мы чувствовали себя всемогущими, смелыми, видящими дальше, чем видят обычные люди. Эти чувства нам тоже весьма пригодились.

Помню поднимающуюся с крыши кирпичную стену с единственным окном, под окном рос лук, цветы, целый садик. Безумную зависть вызывал этот отдельный, никому почти не доступный мирок, хотелось жить именно так, одному, выше всех.

Рядом был глубокий провал, щель в бездну (подползти на животе и, похолодев, заглянуть) — глубочайший сырой двор, особенно глубокий и сырой, потому что узкий, с крохотной отсюда поленницей дров на дне, покрытой блестящим толем. Посмотреть на счастливое окно, отражающее в себе всю огромную картину неба, а потом — вниз, в глубокий страшный провал, и снова на окно — от таких перескоков захватывало дух.

Из сказанного встает рядом фигура веселого и отважного товарища, с которым стали возможны теперь эти походы, но вспоминая свое окружение, такого не вспоминаю: один явно трусил, другой прикрывался более важными и более отчаянными делами: пожалуй, веселым и отважным товарищем, все чаще появляющимся рядом, и был я сам.

Дом, в меру таинственный, а в меру доступный, сыграл как бы роль катапульты, забросившей меня в мир на некоторой уверенной скорости. Достаточной ли она оказалась? Увы, не всегда.

Но пока что я путешествовал в уютном мире — то первое лето кажется мне более длинным, чем вся последующая, мгновенно промелькнувшая жизнь.

Ощущаю, как будто сейчас, солнечный угол соседнего Баскова переулка, большие пыльные стекла какой-то мастерской, освещенные, но не просвеченные солнцем, и неторопливые, блаженные размышления: куда пойти — направо или налево? Медленное, тщательное исследование внутренних толчков — и поворот именно туда, куда тебя влечет почему-то больше. Помню угловой спуск в магазин с редкой теперь вывеской «Фураж», дымящиеся конские «яблоки» на асфальте с торчащими из них травинками.

Наверное, мне пора уже было прерывать это сладкое затянувшееся созерцание, соображать — где, что и почем? — но оно все длилось, я почему-то уже чувствовал, что это важнее всего.

Тем более, я вдруг снова оказался оторван от грядущих житейских проблем, и заброшен вместе с родителями-агрономами ближе к земле, в город Пушкин, бывшее Царское село.

Сразу после войны, после происшедшей разрухи, город и парки находились в хаотическом состоянии, трудно было и взрослым разобраться где что — передо мной снова открылись зачарованные, заколдованные пространства — гораздо более обширные и таинственные, чем в городе. Выйти из дома в солнечное утро и отправиться наобум, в заросшую глушь, туда, где есть загадочные следы забытой жизни, но нет людей — один ты. Сколько фантазий рождалось, когда ты, хрустя розово-лучистыми мраморными дребезгами подходил к ослепительно-белому крыльцу и поднимался на круглую приподнятую площадку, обрамленную срезанными на разной высоте колоннами, заросшую фиолетовым иван-чаем, серебристой крапивой! Какие неясно-возвышенные сцены тут происходили, какие персонажи, прозрачные в ярком свете солнца, окружали меня!