Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Когда мы закончили вуз, мы все, не сговариваясь, думали, что теперь, когда Павлов одолел столь тяжкий рубеж, он отправится куда-нибудь отдохнуть и умственно подлечиться — настолько преддипломные и дипломные испытания иссушили и без того нещедрые мозговые его запасы. К нашему полному изумлению он был взят в аппарат управления, на очень неслабую должность, и буквально лет через пять, когда мы в своем чахлом институте получали по сто десять рублей и маялись в автобусах, Павлов имел отдельный кабинет и пост руководителя всех зрелищных мероприятий города, и уже снисходительно звонил нам и предлагал — не хотим ли мы посетить какой-нибудь совершенно недоступный концерт какой-нибудь замечательной зарубежной звезды?

Но тут, на самом взлете карьеры, с ним произошла маленькая неприятность. В яркое дневное время, абсолютно не таясь, он публично помочился на водосточную трубу публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. То, что он был при этом совершенно пьян, почему-то было посчитано не смягчающим фактором, а отягощающим. Конечно, подобное неоднократно случалось с ним и раньше, например — многократно за время учебы в вузе, но тогда этому не придавалось такого значения, поскольку он не занимал столь выдающегося положения. Теперь же он был безжалостно снят со своей синекуры — и после примерно двухнедельной паузы мы с ужасом узнали, что его назначают... директором нашего института, специально отправив для этого на пенсию престарелого профессора Усачева. Человек, писающий на трубу, по мнению управленцев, зрелищами заниматься больше не мог; но для нашего научного института, он, как они посчитали, подходил в самый раз.

С этого для меня началась невозможность жизни тут... Но Саня-то, Саня, абсолютно был не похож на меня, он прекрасно ладил с новым шефом, был его ближайшим, якобы, другом и собутыльником... сколько же всего, и чего именно должно было произойти, чтобы загнать Саню на насыпь? Он никогда за всю жизнь, сколько я его помню, не занимался такой глупостью, как борьба. Если например, наши общественные организации вдруг решали оторвать весь институт от науки и бросить на какое-нибудь вполне бессмысленное мероприятие, наши неформальные лидеры-герои сразу же мужественно кидались в отчаянную, но абсолютно бесполезную борьбу. Саня же прямиком шел с блокнотом и карандашом в руках именно в эти самые общественные организации и непременно требовал себе самого большого начальника: «А вы точно самый крупный тут? А крупнее нет?». Добившись самого крупного, он старательно и дотошно, хотя и несколько туповато, допрашивал «крупняка» о всех волнующих подробностях предстоящего мероприятия, просил подробно и обстоятельно чертить план местности, где это должно было произойти, по многу раз просил перерисовывать. После этого он, разумеется, нигде не появлялся — но это считалось уже преступлением не столь важным: искренность и дотошность подготовки к мероприятию искупала такую мелочь, как неявка, главное, как сказал один из руководителей, «это искренний и заинтересованный взгляд», — а этого Саня никогда не жалел, и был в самые черные годы любимцем как начальства, так и всего коллектива. Совмещать эти две абсолютно несовместимые вещи удавалось, на моей памяти, только ему.

Мое же положение в институте делалось все более и более невыносимым. Комендант здания, желая угодить Павлову — директору, вообще отодрал водосточные трубы — девятнадцатого, кстати, века, как и сам дом — и даже заделал дыры в крыше, чтобы струи воды не наводили шефа на нездоровые ассоциации. Кровля после этого стала протекать, погибло ценнейшее хранилище старинных книг, но это, как говорится, было не существенно — главное, чтобы ничто не угрожало зыбкому моральному облику нашего директора.

Далее. На День восьмого марта Павлов обошел всех собравшихся в зале принарядившихся наших женщин, всем тепло пожал руку, и каждой, невзирая на возраст и занимаемое положение, сделал неприличное предложение, при этом не понижая голоса и не стесняясь того, что только что говорил это же соседке. Разразился скандал. На верхах Павлов сумел как-то отбиться, видимо, саргументировав так: «Извините, — мол, — не знал, человек необразованный, не знал, что не принято это — про трубу вы меня сурово предупредили, а про это не предупреждали — извиняйте, буду теперь знать!» Но в институте спокойствие не наступало. Женщины до некоторой степени существа асоциальные, им их женская суть и гордость важнее того, какой пост занимает личность, оскорбившая их. Они требовали сатисфакции. И Павлов, показав пример настоящей, мужественной и бескомпромиссной самокритики, собрал общее собрание, и на нем, стуча по трибуне кулаком, вопил: «Я спрашиваю вас, наконец, может ли человек с подобным моральным обликом возглавлять крупный научный институт? Может или нет?!» «Может, конечно, может!» — кричали из зала павловские подхалимы. «Нет, я вас спрашиваю! — голос его грозно звенел. — Может ли человек с подобным моральным обликом возглавлять крупный научный объект?» «Может, может! Конечно, может! Даже обязан!» — кричали из зала. «Ну ладно, тогда я остаюсь!» — проговорил Павлов и спустился с трибуны.