Валерий Попов - Грибники ходят с ножами [Повесть и рассказы]

Я позволил себе несколько усомниться. Глядя в суровые глаза генерала, мало верил, что он пишет детские басни. Скорее — детские басни сочиняет она.

Через неделю я получил открытку из Москвы: “Да, ты недостоин быть отцом моего ребенка! Поиски продолжаются”. Через месяц пришла телеграмма, почему-то из Рима: “Жива. И плету кружева”.

Мартына я тоже встретил. Я стоял в том же самом кафе, кстати, в той же жизненной ситуации, что и вначале.

Мартын вошел внезапно и стремительно, зорко огляделся. Потом вдруг небрежно скинул пальто. Как бы предполагалось, что сзади кто-то должен его подхватить, но никто не подхватил, и оно плюхнулось в грязь. Я внутренне дернулся, хотел поднять, но гигантским усилием удержал себя: может, он специально сбрасывает, чтобы другие поднимали?

— Я кому-то нужен? — капризно проговорил он.

Все ошарашенно молчали.

— У меня шесть минут! — оглядывая неразумную толпу, отчеканил он.

Все молчали. Я не спеша допил кофе, посмотрел на часы.

“Осталась минута”, — подумал я.

Никто не откликался.

— Дай три рубля, — попросил я.

То были трудные восьмидесятые годы — и они только еще начинались: столько мук еще было впереди! Жизнь моя сложилась странно: книги выходили раз в пять лет, и один рассказ в год выходил в журнале “Аврора” благодаря усилиям главного редактора, именно к нему я сейчас обращался. Мой единственный рассказ в год появлялся, как правило, в июне или июле — в эти месяцы, как объяснял шеф, притуплялась бдительность городского начальства.

— Может, — говорил я, — мне взять псевдоним — Попов-Летний, раз уж так?

— Что ж ты хочешь, чтобы я в ноябре тебя печатал? — усмехался он, погруженный в самые глубины политики и потому, как правило, грустный.

Разговор этот происходил как раз в ноябре, в абсолютно мертвом для меня месяце... но есть, тем не менее, хотелось ужасно.

Бросать литературу и возвращаться в инженеры было глупо: быть писателем мне нравилось больше.

— Нет! Три рубля я тебе не дам, — произнес мрачный, длинный редактор, головой уходящий в самые высшие сферы и видящий там нечто кислое, судя по выражению его лица. — Но могу дать триста, — неожиданно улыбнулся он.

— Как?!

— ...Но для этого тебе придется поехать на Саяно-Шушенскую ГЭС и написать очерк.

— Согласен! — воскликнул я.

Деньги я получил в Доме политпросвещения и был поражен не столько суммой, сколько обстановкой — чистые, чинные, полупустые коридоры, холеные, вальяжные дамы, вполне, впрочем, благосклонные... наконец-то я пробился наверх! Теперь не надо быть дураком — и эти славные дамочки будут мне отсчитывать такие суммы всегда! Вон как кокетничают! Не надо быть дураком!.. Впрочем, дураком я уже несколько раз был... Но не в этот раз! Тут я, похоже, ухватил быка, и даже не за рога, а за гораздо более надежное место.

Я пересчитал деньги... Час назад у меня еще не было ни копейки. Вот это жизнь!

Полет был иссушающим — в то суровое время еще не было принято разносить прохладительные напитки.

В самолете все спали (кроме пилотов, надеюсь?).

За иллюминатором простиралась фиолетовая тьма.

Вдруг появилась будто размытая полоска, бордовая, потом розовая. Рассвет?

Ну и страна у нас — и закат, и рассвет почти в одно время!

Плотина с неба напоминала штабель картофельных ящиков в мрачном ущелье... но штабель огромный. Мы летели над морем за плотиной, оно все вытягивалось, теперь плотина все больше походила на хилую затычку в огромной бутыли, вот-вот она выскочит, и все хлынет.

И не боятся! — с восхищением подумал я.

Бросив в номере сумку, я тут же вышел на площадь перед гостиницей и почти сразу оказался в столовой. Божественный, уже почти забытый запах мяса... Здравствуй, жизнь!

Наконец, сыто отдуваясь, я вышел и в одном из переулков между домами поймал мощный, упругий ветер... Мне, видно, туда.

Я вышел на берег. Да, такой силы я раньше не встречал: широкая гладь Енисея летела с невиданной скоростью. На середине реки отчаянно тарахтела моторка и, казалось, не продвигалась ни на метр. Та, дальняя, сторона была ровно отрезана скалой, достающей небо; изредка в ней, как бандерильи в круп быка, были воткнуты елочки.

На этой стороне был поселок, аккуратные белые домики. Там, за рекою, ужас и дикость. Да — а где же, интересно, плотина, ради которой сюда все съехались, и, в частности, я? Все двигались деловито... но у кого-нибудь спросить: “А в какую сторону тут к плотине?” — было бы величайшей бестактностью. Наконец я решился — и, что приятно, четкого ответа не получил.