Валерий Попов - Тетрада Фалло

— Скажите, — проговорила я, — из-за... событий... ничего тут... не отменилось?

Наверное, в толпе он принял меня за журналистку.

— Нам плевать! — проговорил он яростно. — Наше дело — исполнять свой долг!

Вместе со всеми я вошла в операционную. Она была большая, светлая и... красивая. Не думала, что такое можно сказать о медицинском помещении — но это было именно так. Как я поняла, для важного гостя из Америки было приготовлено все самое лучшее. Кольцом вокруг стола стояли ассистенты, отвечающие за анестезию, за искусственное кровообращение, за ними, по стенам операционной, стояли зрители, переговариваясь. Помню, меня поразила некоторая торжественность и даже праздничность вокруг. Все это радостным ожиданием напоминало премьеру... В свое время мы немало посетили их с папой и в Ленинграде, и в Москве. Некоторые дамы, как заметила я, были весьма ярко накрашены, блистали драгоценностями. Видимо, к предстоящему действию отношение было особое. Всем что-то представляющим собой полагалось быть на этой «премьере».

Эта операция была нашим дерзким ответом путчу! Но...

Не было только главного солиста. Все перешептывались, поглядывали на большие часы на стене: от срока прошло уже двадцать минут!

«Я сама еле добралась...», «...перекрыто», — доносилось до меня.

Ксюха лежала на столе, маленькая и несчастная, уже спящая... Каждая лишняя минута этого сна, как я поняла из разговоров, для нее опасна! Ее левая ручка была задрана и привязана к голове. Она, бедненькая, словно отдавала пионерский салют. «Всегда готова!» Только вот мы не готовы!

И вдруг пошла волна шума... и появился Крис!

Он нашел меня взглядом и улыбнулся мне.

Крис

Самолет набрал высоту и стал разворачиваться, наклонившись влево. Далеко внизу, как рассыпанные кусочки сахара, стояли одинаковые дома окраин. Где-то там, один из этих «кусочков», — наша больница. Я уже сказал себе «наша», но, наверное, зря. Консульство велело нам вылетать немедленно, и у больницы уже стояла машина. Как объяснил нам консул, который тоже приехал, положение в стране еще очень неустойчиво, и в любой момент может получиться так, что с вылетом иностранцев могут начаться проблемы, можно вместо Нью-Йорка оказаться в Сибири. Я еле успел проститься с Мариной (это было в реанимации, куда после операции вкатили Ксюшу). Операция, несмотря на некоторые сбои из-за несогласования действий персонала, прошла нормально — теперь Ксюша будет дышать кислородом, а не углекислым газом. Впрочем, дышать, «шевелить легкими» придется ей гораздо активнее... хватит ли сил? Я сказал Марине, что через год сделаю Ксюше окончательную операцию, и запомнил радость в глазах Марины и сомнение: как ты это сделаешь? Где? Ведь ты больше не приедешь! Кто теперь приедет к нам — после того, как их встретили танки?

Я подержал ее за плечи. Быстро поцеловал... Вокруг нетерпеливо переминалось больничное начальство, несколько удивляясь тому вниманию, которое я уделял молодой, никому не известной девушке, когда вокруг происходило такое!

— Ну, спасибо тебе. Надеюсь, свидимся! — обнял меня тучный Гришко.

И вот уже — самолет. Передо мною — глаза Марины после того, как я обещал вернуться и сделать Ксюше окончательную операцию. В глазах была радость не только за девочку, но и за себя... за нас. Буду оперировать — значит, увидимся... Увидимся ли? И дома меня ждут такие проблемы! Я сжал ладонями лоб и тихо простонал, к счастью, никто не заметил этого — все, взволнованные последними событиями, особенно переживали взлет — не произойдет ли чего? Когда наконец самолет выровнялся и мерно загудел, по салону пронесся вздох облегчения. Многие отстегнулись, стали ходить по проходу. Замелькали стаканы, пошел оживленный гул, разговоры, смех.

Я глянул в иллюминатор — земли уже не было, только ровные кудрявые облака.

Марина

И произошло чудо: после операции Ксюха стала расцветать! Дышала она, правда, еще напряженно и учащенно, но как-то с удовольствием, глазки ее весело блестели. Она чувствовала, что работает не зря, что теперь при ее дыхании в легкие попадает не углекислый газ — кислород! Я не вела еще музыкальных занятий в группе малышей, где лежала она, но часто к ней заходила. «Лежала» вместо «была» я произнесла не случайно. «Лежала» она в неперспективной группе, где «лежали» неперспективные дети. Это нормально, что все дети до полугода лежат и даже не садятся, но эти дети — на них было страшно смотреть — не садились и в полгода, и в девять месяцев... и большинство из них не сядет никогда! Раньше Ксюха выделялась из них только веселым, живым взглядом и беспокойными ручонками, которые жадно за все хватались. Но после операции произошло чудо. На десятый день я пришла к ней, она протянула ручки, а я вдруг почему-то решила поиграть с ней, отдергивала свои ладошки от нее. Сначала она гневно нахмурилась — вообще характер в ней чувствовался сильный. Потом она улыбнулась, но как-то напряженно, слегка напряглась — и вдруг села в кроватке и, торжествующе улыбаясь, схватила мои ладошки! Мы были счастливы — и я, и она. Потом я огляделась — со всех сторон доносилось бессмысленное гульканье, однообразные крики... Почему мы с Ксюшкой здесь? Я уже замечала на своих занятиях, что группа всегда в конце концов выстраивается под самого отсталого. Ребенок более развитый постепенно становится таким же ограниченным, как самый отсталый. За некоторых я хлопотала — о переводе в перспективную группу, но чаще случалось так, что по каким-то критериям (они были установлены здесь весьма четко) до перспективной группы он чуть-чуть недотягивал — и буквально на глазах деградировал, общаясь только с неперспективными. На бесперспективных и мне приходилось ориентироваться в своих занятиях — приходилось проводить лишь те распевки и притопы, которые могли выполнить все. Но глядеть на мальчика или на девочку, которые становились дебилами не только из-за дефектов рождения, но и по обстоятельствам, и по нашему решению , было тяжело. Неужто такое произойдет и с Ксюшей?