Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

Отходная та была, оказалось, по мне. Бородатый, с которым Поцелуев выпивал, — чин из церковных, и Поцелуев после недолгой депрессии стал быстро продвигаться по коммерческо-церковной линии. А я рухнул: взять меня в церковные, а тем более в коммерческие круги Поцелуев никак не мог, поэтому, видно, и горевал. В минуты просветления я все же подсел к нему и поинтересовался:

— Ну, что? Все плохо?

— Кому плохо? — пробасил он. — Это им будет плохо. Охлократия! Правление глупцов — это ни разу еще к хорошему не привело!

По-своему он был прав. Я, как и другие литераторы, оказался заброшен, никто нас больше не воспитывал, не похищал наши рукописи, не «наказывал рублем» — поскольку рублей вовсе не стало. А Поцелуев — разве он глуп? Спрятался за церковную стену, а она еще более надежна, чем партийная. А вот нам-то куда? В монахи?

Выпив «на посошок» (причем имелась в виду «дорога дальняя», вовсе не отсюда домой), я жарко обнялся с Поцелуевым и вернулся за столик. Друга там уже не было. Видимо, он решил, что ему «отпеваться» рановато, и был прав. Зато появились какие-то новые люди.

Проснулся я в каком-то общежитии — в комнате было четыре койки, и все пустые. По некоторым приятным мужскому взгляду деталям общежитие было женским и, судя по обилию книг на разных языках, высокоинтеллектуальным. С расслаблением покончено! Отпели эпоху — и хорош! Я резко встал, покачнулся, уперся в стену, в красочный вид города Гамбурга. Распахнулась дверь, и в комнату вошли две немки, одна — высоченная и толстая, другая — маленькая и худая.

«Какая же из них «моя»?» — усмехнулся про себя я и снова качнулся.

Они начали переругиваться, словно никого в комнате и не было, совершенно не замечая меня. Но тут слово «блядь», сверкнувшее в речи одной из них, взбодрило меня: значит, я все-таки играю роль? Не с того конца, девочки, начинаете изучать «великий и могучий», подумал я. На мгновение я будто оглох, пораженный: на полке, над той самой полкой, где я спал, увидел зажатый между прочими корешок моей книги! Вот это да! Не часто я встречал их в девичьих светелках! Вместе с тошнотой душили сомнения: верно, сам же вчера и подарил одной из этих, а она сунула на полку, не выбрасывать же, тем более что и сам здесь валяюсь? Рука потянулась к книге. Надписи нет! Да и обложка слегка затерта... Значит?! Я обернулся — и встретил взгляд Евы, моего ангела, и этот взгляд, как поется в песне, светит уже много лет!

Толстая соседка вышла из комнаты. Я подумал, что из-за меня они поссорились, но она вернулась уже с подносом, на котором дымилось какао и лоснились сардельки. Я сглотнул слюну: со времен «крушения империи» ни разу не ел, а эти вроде чужие девушки сразу поняли, в чем дело. Вкусная, хоть и с привкусом горечи, еда. И какая прелестная жизнь: наши бы после ссоры еще долго зыркали друг на друга и хлопали дверями, а эти добродушно хохотали друг над другом, поедая сардельки... Слово, которое мелькнуло вначале, повторялось еще, но уже с веселой насмешкой. Знали они и другие слова, и довольно много: и самое интересное, Ева сказала, что изучает современный русский язык по моей книге — «ей рекомендовали», и очень нравится. Чем не праздник после похорон?

В общем, жизнь у нас с Евой началась страстная, но исключительно литературная: оказывается, и у меня, и у нее столько накипело! Ну, у меня-то понятно: все свою проклятущую жизнь колочусь, а у нее, двадцатисемилетней немки, откуда такой накал? Неужели и в самом деле есть что-то такое в этих буквах, из которых складывается литература?

Конечно, нас волновало и другое. Например: было ли что-то у нас с Евой в первую ночь или нет? Если было — то, наверное, надо продолжать — не одними буквами жив человек, а если нет — то как-то вроде и неловко на трезвую голову предлагать: а давай?!. По ее мимолетным лукаво-задумчивым усмешкам я догадался, что и она ничего не помнит и тешит себя то одним предположением, то другим. Удалось же тогда так напиться? А все — наука! Ева рассказывала (эту часть она излагала подробно), что увидела меня и сразу узнала, потому что как раз читала книжку с моей фотографией на обложке. Еще она сказала, что я буквально ее ослепил: на фотографии я выглядел квело, а в жизни — глаза мои сияли, голос гремел. Ева решила, что видит меня в момент вдохновения. Некоторое время она наблюдала за мной, потом решилась и подсела. Тогда она, ясное дело, уловила, что к вдохновению подмешан алкоголь, — но не дрогнула (если немецкая женщина что-то решит, ее не собьешь). Поняв, что она знает меня, я стал радостно ее целовать, приговаривая: «А наши дуры не знают!» Когда целовальный процесс закончился, я предложил эту радостную встречу отменить. Ева искоса взглянув на бутылку, отметила, что из бутылки отпито немало, и решила: ничего страшного. Только после, уже на улице, задумалась: а вдруг та початая бутылка не была первой? Сидя с этой бутылкой довольно долго, мы успели обсудить все самое главное и испытали счастье: наконец-то, и как неожиданно, встретились с родным человеком, да еще из другой страны! Восторгу не было предела, алкоголь только разжигал его! Как и многие, Ева была сбита с толку абсолютно аритмичным темпом выпивания алкоголя: долгое замешательство, мучительный самоанализ при переходе от первой бутылки ко второй — Ева, как настоящий европейский гуманист, сочла своим долгом помочь эту муку сократить и первой нырнула во вторую. Если бы она знала, что все, как поется в нашей бодрой песне, еще впереди! Мучений между второй и третьей практически не было. Между остальными — только восторг: счастье снимания куртки, ликование от того, что на официанте она сидит как влитая. Но пропита была только часть куртки: не уходить же в одних рукавах? Нарастающий оптимизм, как признавалась Ева, ее и покорил: человек только что узнал, что рухнули его надежды на благосостояние, лучшую жизнь; знает, что ничего ему не светит, — и при этом весел! Куда делся старичок, который еще часа два назад кряхтел над пожелтевшей газетой? Нету его! Трагический красавец — этот есть. «Кто пользовался любовью женщин и уважением мужчин, пожил уже достаточно». Любимая мысль. А я пользовался, и еще живу и дополнительно пользуюсь уважением женщин, при этом иностранных!