Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

К вечеру стал собираться. Непонятно даже, какой галстук надеть.

— Ладно уж, не ходи, — вздохнула жена.

За убогого меня считает! Нет уж, пойду! Я им их «флаги на башнях» поотрываю, а там хоть трава не расти!

...Поздней ночью, прикрыв спящего завуча одеялом, я вышел в канцелярию, позвонил жене.

— Ну что? — проговорила глухо она.

— Ничего страшного. В смысле, воспитатель Савчук — обычная женщина. Причем неплохая.

— Идиот! Опять за старое! — Жена бросила трубку.

Так что не удалось повторить путь Максима Горького — если, конечно, это был его путь. Насчет Радищева пока не зарекаюсь, но откуда ж знать — повезет, не повезет?

Под эти воспоминания я снова задремал, но тут дунуло холодом, хлопнула дверь, и ко мне, бодро цокая, приблизился пес — свежий, холодный после прогулки, с ярким веселым взглядом. Хоть кому-то везет!

— Эта... не звонила? — вскользь поинтересовалась жена. Имелась в виду дочь.

— Нет, не звонила.

— В такой-то хоть день могла бы позвонить!

— Да она и не знает!

— Ну что ж... поехали.

И потянулся этот грустный маршрут.

Когда-то мы этим маршрутом отвозили-привозили дочь, на выходные забирая у деда с бабкой. В воскресенье отвозили — не до нее. Своя жизнь слишком радовала. Дорадовались! Вот — результат!

Впрочем, надо добавить, что и к деду с бабкой, вырастившим ее, она тоже не прониклась особой нежностью: не в воспитании тут дело!

Помню, как она, толстая, неуклюжая, сидела напротив меня на таком же толстом, надутом автобусном сиденье. Не могу сказать, что было особенно спокойно каждое воскресенье увозить ее: совесть в нас, видимо, начинала уже пробуждаться... но так, видимо, и не пробудилась. Помню, как рвало сердце, когда она говорила серьезно и вдумчиво: «Нет, не буду телевизор смотреть: так время очень быстро летит!» И после этого — все равно отвозили! Помню, как я вложил в рот сложенные автобусные билеты, закрывал и раскрывал губы с листиками, пытаясь ее развеселить. «Уточка!» — улыбнулась она. Помню, как вспыхнула радость: значит, мыслит образно, соображает, значит, все станет хорошо!.. Стало!

Но, судя по последним мыслям, главное все-таки не воспитание? Все не главное — судя по последнему!

Вот здесь мы как раз тогда и ехали...

И в электричке в хмурый ноябрьский день оказалось битком! Неужто все на кладбище?!

Пошли желтые вокзалы этой некогда царской линии — и вернулись снова мучения тех наших поездок. Только закоптились эти славные домики за это десятилетие до неузнаваемости — особая чернота под сводами, под архитектурными излишествами. Все движется к худшему!.. Или это день такой? Не просто — день похорон, но вообще тягостный. Не хотел бы я хорониться в такой день! Впрочем — в какой бы хотел?

Выйдя из готического вокзала, мы втиснулись в автобус... что ли, специально еще надо мучить — в день похорон одного мало, что ли?

Мы ехали молча, глядя в разные стекла автобуса, но думая об одном.

— Наверное... уж сразу в морг? — с трудом выговорила жена. — Потом уже домой?

Я молча кивнул. Мы пошли через больничный двор. Хорошо, что хотя бы морг старый, красивый... Хорошо?

Думал ли он, въезжая в этот дом, что морг совсем рядом? Думал, когда вселялся: мол, морг совсем рядом? Думал, конечно, но исключительно как о шутке, не веря, конечно, что будет лежать здесь... но где же еще?

Надо сосредоточиться, собраться, слегка окаменеть. Мы уже видели его мертвым... Вызвала теша. Сидели молча. Потом раздался звонок. Вошли двое «носильщиков» — один наглый, пьяный, как и положено, другой почему-то стеснительный, как бы суперинтеллигент...

— Ой, боюсь, я вам тут наслежу!

Теща посмотрела на него.

— Ладно, хозяйка, давай две простыни! — просипел наглый.

— Почему же две? — встрепенулась теша.

— Сейчас увидишь.

Интеллигент как бы смущался. Одну простыню они постелили на пол, свалили его с дивана, второй простыней накрыли, слегка их перекрутили, затянули, подняли. Вот и вся человеческая жизнь — между двумя простынями.

...Все почему-то толпились на пороге морга, внутрь никто не хотел — уже нагляделись!

— Почему же еще простыня? — Теща уже начала приходить в обычную норму. — Я дала ведь уже две простыни!

— Но надо же накрыть! — увещевала ее сестра.

— А где же те простыни?

Молча поздоровавшись, мы вошли внутрь. Он лежал, всеми оставленный, абсолютно один. Почему в сандалетах-то — ведь ноябрь!

Мы стояли, хотя подмывало выйти. Мой брат, патологоанатом, рассказывал мне, что, казалось бы, повидал уже все, но когда ему в благодарность за быстрое вскрытие преподнесли кремовый торт, почувствовал, что возможности рвоты безграничны! Сладковатый запах... Да... была жизнь. И начиналась ведь не хуже другой и даже лучше — в красивом дворянском доме. После... и после ничего! Вот он, красивый, мускулистый, щегольски расчесанный, сидит, хохоча, в каком-то декоративном курортном водопаде, в воротничке на голое тело и в галстуке, и среди этих же бурных струй красивые друзья и подруги... Молодой специалист! Видел ли он оттуда, тогда эти своды?