Валерий Попов: Плясать до смерти [Роман, повесть]

— Так надо же ее катать: туда... сюда! — Нонна задвигала руками вперед-назад.

Обычная ее веселость уже вернулась к ней. Облегчила душу! Переложила всё на меня. А ты как думал? Зачем-то (для очистки совести) полазил в кустах.

— Ну видишь! — торжествующе произнес. — Ни одной бутылки! Значит — собрал!

Прямо Шерлок Холмс! За шиворот насыпалась труха, и вспотевшая кожа на загривке отчаянно чесалась.

— Почеши! — оттянул воротник. — О-о! Отлично.

Обратно поднимались уже веселые.

— Какой ты умный, Венчик! — умильно, слегка передразнивая свою мать, говорила Нонна. — Всё понимаешь! — Застыла, пальчик подняла. — Больше мы сюда не придем!

Умеет она свести серьезный разговор в дурашливый... Долгий подъем на темную гору. Нигде ни огонька. Да. Странное место. Внизу заросший камышом ржавый остов дачи несчастной царской семьи. Какое-то запустенье, тоска.

— Зачем вы обменялись сюда? — вырвалось у меня.

Из чудесной коммуналки на канале Грибоедова! Нормальное место найти не могли?

— Так это ж всё наше, родное! — Нонна насмешливо поставила ударение на первое «о». — Отец давно мечтал.

Оказывается, он еще и мечтает. Не знал. Мне он казался более рациональным.

— Тут же неподалеку, в Лигово, фамильный наш дом!

Ах да! И неспроста рядом с дворцами: отец ее отца, дед Николай Куприяныч, был личным машинистом царя. И в трехэтажном доме, самом богатом в Лигово, было много красивых вещей, личных подарков царя Николаю Куприянычу и его семье — вазы, шкатулки. На праздники собиралось лучшее местное общество — почтмейстер, полицмейстер, главный врач местного сумасшедшего дома, — пели романсы, шутили, играли в фанты! В зале стоял белый рояль, и на нем дети прекрасно музицировали. Борис Николаевич и сейчас, разгулявшись, мог сбацать!

В революцию, конечно, многое исчезло, но дом остался, не отняли — хоть и царский, да всё же машинист. Рабочая косточка! Но косточка всё-таки царская. И Бориса, сына его, отца Нонны, окончившего кораблестроительный, не брали никуда на работу — из царской обслуги, классово чужд. Был в кинотеатре тапером, даже есть — показывала Нонна — фотография набриолиненного молодого красавца с пробором, во фраке и бабочке. Нонна — в него. Он и сейчас щеголь и красавец, хотя, когда его наконец взяли на Балтийский завод в паросиловой цех, он на радостях проработал там сорок лет без отрыва, став, правда, за это время начальником цеха. Сохраняя при том дореволюционную чопорность. Был крайне аккуратен, никогда не говорил лишнего, страшно боясь потерять свое тепленькое местечко, и, когда его невоспитанная жена — из простых — говорила лишнее, страшно злился и орал: «Молчи, дура!» Такое бывало и при мне: хотя чего ему теперь-то бояться? И причин уже нет, но — осмотрителен!

— Только я совсем недолго в этом доме побыла! — вздохнула Нонна. — Нич-чего не помню! — Она даже зажмурилась от горя.

— Почему, Нонна? — спросил, раз уж на это пошло. В молодой семье разглядывание семейного альбома неизбежно.

— Так война же, Венчик, началась! — улыбнулась Нонна. — И сразу — обстрел! Мама бежала со мной на руках, взрывы кругом, дома рушились! Спряталась в овраге, отдышалась. Потом решила меня распеленать. Думала, я описалась от страха, а я сучу себе ножками, улыбаюсь!

«Ты и сейчас улыбаешься!» — подумал я.

— Потом вдруг она нащупала в тряпках что-то острое и страшно горячее. Развернула — осколок! Одеяло пробил, а у пеленки почему-то остановился, не пробил. Вот такое счастье!

Горестно вздохнула.

— Взрывы кончились, мама пошла назад — по нашей улице уже фашисты едут, на мотоциклах. «Как лягушки!» — мама рассказывала. Подбежала к дому и видит — нету его! Поля видны, которые он закрывал, руины дымятся... Хотела найти хоть что-то от их богатства — и ничего не нашла. Только куклу мою подняла. Единственная игрушка моя. Маму немцы заставили рыть окопы — там мы с мамой и жили до снега. Потом нас пустили в избу. Там куклу девчонки хозяйские отобрали...

Да. С наследством им с Настей не повезло.

...Вообще Нонне везло. Даже осколок, пройдя две, перед третьей, последней пеленкой остановился! Всё у нее легко: рассказывала, что во дворе носилась с девчонками и, не задумываясь, прыгала с сарая на асфальт, садясь при этом на шпагат, — словно так и надо!

И всю жизнь так и резвилась: легко закончила труднейшую корабелку (отец настоял, инженэр). Преподаватели, конечно, больше любили ее, чем ценили ее знания, — выручала лукавая, как бы виноватая улыбка. «Ладно уж, иди!»