Валерий Попов - От Пушкина к Бродскому

Напротив Крестов, на том берегу, художник Шемякин поставил памятник всем жертвам репрессий — страшных сфинксов, у каждого из них полголовы — это обнаженный череп.

И, проплывая мимо Крестов, вспоминаешь страшный стих Ахматовой, посвященный Крестам — ее вариант «Памятника». Под таким названием многие гении — и Державин, и Пушкин — оценивали прожитую ими жизнь. И вот — Ахматова про свой памятник:

После Крестов берега пустеют. Вот уходит от берега вглубь желтым полукругом, охраняемая каменными львами, дача Кушелева-Безбородко, где даже Дюма-старший бывал. И берега пустеют. Лишь виден еще позади, как последний «маяк города», достигающий небес растреллиевский Смольный собор. Ну что ж — это, наверно, неплохо, когда сам Растрелли провожает тебя!

Дальше берега обретают уютный сельский вид. О том, что сзади нас остался огромный город-порт, напоминают лишь огромные, как пятиэтажные дома, сухогрузы, и низкие, но длинные баржи. На них идет уютная жизнь. Этакие плавучие хутора: женщины стирают и вешают белье, резвятся дети. Тем временем Нева становится уже опасной. Из воды торчат камни, «луды», как их называют по-местному, возле них крутится вода.

И вот впереди на возвышенности возникает старинная крепость — Шлиссельбург, по-русский Орешек. Когда-то он звался еще Нотебург: город-ключ. Крепость эта запирала Неву и дорогу на Балтику. И в другую сторону — в Ладогу и Онегу, и в Северные моря. Перед самой крепостью — широкий бурлящий разлив, где нет ни корабля, ни даже лодки — Шереметьевская отмель. Все суда пробираются вдоль бережка, — фарватер там. Из-за крепости — свежий, незнакомый ветер. Дует с Ладоги, откуда вытекает могучая Нева, давшая нашему городу жизнь.

...И было лето, которое мы сплошь провели с другом Никитой на катере. Помню, как плыли мы от его дома упоительными изгибами Грибоедовского канала. Плавно изогнутая ограда Финансово-экономического института, зарешеченные арки в желтой стене проплывали слева. Эхо мотора, чуть отставая, летело сзади. Я снял кеды, лег на носу, облокотясь на покатую рубку, подбоченясь. Мое официальное звание на борту было — зам по наслаждениям. Считай — приступил.

Мы прошли под Банковским мостом с златокрылами львами-грифонами по углам моста. На цепях, зажатых зубами, они держали мост. Под мостом стук нашего дизеля стал чуть громче, но ненадолго. Мы снова выплыли на простор. Слева пошло огромное здание общежития Финэка. Четные этажи там, кажется, женские, и мы, кажется, бывали там — в прошлой жизни. Прочь, прочь! Природа! Чистота! Лишь это теперь интересует нас! Гордым караваном навстречу нам плыли вытаявшие изо льда бутылки, иногда чокаясь, словно приветствуя друг друга после долгой разлуки. Некоторым бутылкам повезло меньше: стояли в сонных заводях по углам, в сморщенной бурой пенке. Одна бутылка вообще попала в переплет: из-за застрявшей ветки образовался водоворот, бутылку засасывало вглубь, потом она, звонко чмокнув, выскакивала, сияя чистотой, так и не захлебнувшись до конца, и снова ее засасывало по кругу. Пусть! Спасать ее мы не стали: буйство природы нам больше по душе! Последняя прозрачная, призрачная льдина, дождавшаяся мая в темном углу, вдруг отделилась от шершавой стенки и встала поперек. Наш ледокол раздавил ее с легким хрустом. Все-таки мы выплыли, несмотря на все проблемы! И плывем, несмотря на преграды!

— Ну что, мерзкий тип? — я обернулся к Никите, стоявшему за штурвалом. — Нравится тебе наш город?

— А то!

На гранитных ступенях, ведущих к воде, время от времени мы замечали студенток, как бы прилежно готовящихся к занятиям.

— Надо брать! — говорили мы деловито. Но проплывали мимо. Мы вплывали в мещанскую, ремесленную часть. Проплывали трехэтажные пыльные домики с кургузыми колоннами, трогательные и жалкие в их наивных попытках походить на дворцы. Здесь грустишь больше — и это хорошо.

Ампирный домик с острым «скворечником» наверху, ржавым балкончиком на фасаде. Над низкой сырой аркой значок — символ совсем другой эпохи: скрещены винтовка и пропеллер. И надпись по кругу «Осовиахим». Кто сейчас расшифрует это слово? Хотя оно не такое уж старое — меньше ста лет.