Шаролта Раффаи - Горы слагаются из песчинок

Такой же внутренней потребностью было и каждодневное посещение школы и подчинение установленным свыше порядкам, к которым человеку достаточно лишь приспособиться, а остальное уж не его забота. Прозвенел звонок — выходи из класса, по другому сигналу шагай на линейку. Неизменный ритм утренних школьных часов казался вечным и незыблемым.

О грозящих ему неприятностях он даже не подозревал.

С ним происходило что-то странное. Он сидел за партой, в которую почти врос, и не мог ни на чем сосредоточиться. Перед учителями, классным руководителем и директором стоял навытяжку, с виду собранный, но слов их не слышал. Путь до школы и обратно проделывал почти машинально. Тело привычно служило ему: он жил, двигался, ел и спал, ни в чем не отдавая себе отчета.

Почти все, кроме него самого, догадывались, чем это может кончиться.

Эстер же — знала наверняка.

В перемены, вцепившись Подростку в локоть, она надоедливо повторяла ему устные задания. Они сидели за одной партой, так что во время урока Эстер умудрялась набросать в его тетради и письменные упражнения. И молчала, в отчаянии сжимая губы.

Как-то она поцеловала его. Но это случилось лишь однажды и больше не повторялось.

Мать по обыкновению оставила ему длинный список хозяйственных поручений, и он полдня проходил по магазинам.

С Эстер они встретились в гастрономическом отделе у полки с консервными банками. Девчонка обрадованно присоединилась к нему, помогла выбрать продукты. Они больше молчали — разговаривать о делах Подростка в то время было уже бесполезно. Присутствие Эстер было таким же привычным, как дом, как невозмутимое течение школьной жизни, как порядок на письменном столе.

По дороге домой они остановились в переулке. В потухшем взгляде Подростка блеснули вдруг прежние огоньки.

— Спасибо тебе, — сказал он, заглядывая в живые и умные глаза Эстер. — Ты мировая девчонка!

Та выпустила из рук авоську и обняла его за шею.

— Петер, — забормотала она, судорожно притягивая к себе его лицо, — я не могу на это смотреть, я не позволю, не допущу! — И жаркие губы коснулись щеки Подростка.

Он же словно окаменел. Он стоял в бессильном молчании, будто чья-то жестокая рука внезапно захлопнула доверчиво приоткрывшуюся его душу.

Эстер отпрянула.

— Не сердись, — сухо сказала она. — Я вела себя глупо. Пожалуйста, не сердись, — повторила и попыталась изобразить на лице улыбку.

— Извини, — взволнованно пролепетал он, — я прошу тебя…

— Все в порядке, ну что ты, — проговорила Эстер, нерешительно наклоняясь за авоськой. — Все в порядке.

Подросток уставился на ее сгорбленную фигурку и даже не сообразил предложить свою помощь. Он топтался на месте, глядя, как девчонка удаляется по переулку в тусклом свете фонарей. Наконец она растворилась в темноте, и Подросток отправился домой, в свое надежное убежище. Выбитый из привычной жизненной колеи, он едва не бежал, спасаясь от преследующего его незнакомого чувства.

Мать вернулась с работы поздно, была усталая и раздраженная. В черной траурной одежде она выглядела бледнее обычного, под глазами на тонкой матовой коже синели незнакомые тени.

— Сверхурочно работала, — сказала она. — Иначе не проживем.

Опытную станцию Подросток знал так же хорошо, как и здание суда. Мать работала в химической лаборатории — давно уже, с незапамятных времен — в окружении белых, чуть грязноватых всегда халатов, до блеска вымытых пробирок и курящихся ядовитыми парами реторт.

— Ты и там в трауре? — неожиданно вскинул он голову.

Мать как раз меняла черные туфли на такие же черные тапочки.

— Ты что это? Как тебе в голову пришло? — поразилась она, балансируя на одной ноге.

— Не знаю… я сам не знаю… Но это ужасно — видеть тебя постоянно в черном. Ужасно, Мама.

Мать, не отвечая, подхватила перекрашенный в черный цвет халат и прошла с ним по комнате. Подросток знал, что она направляется в кухню, на скорую руку приготовить что-нибудь на ближайшие дни. Он склонился над учебниками.

Но Мать задержалась в дверях.

— Я думала, ты любил своего Отца, — срывающимся голосом проговорила она.

Подросток нервно вздрогнул, из горла чуть было не вырвался тихий скулящий стон. Он повернул искаженное лицо к Матери, чтобы что-то сказать, но дверь за нею захлопнулась.

Немного спустя он все же робко заглянул в кухню и, увидев распухшее от слез багровое лицо Матери, разразился словами: