Сухбат Афлатуни - Рай земной

Солнце в деревьях блестит. Садик небольшой; хризантемки, георгин — всё палой листвой дубовой присыпано. Шум детский из окна.

— Отец Игорь! — высунулся из двери, из детских голосов, дьякон.

— Иду! Сейчас, люди у меня… — оборачивается к Плюше. — В воскреску зовет. Да, наша воскресная школа. Не хотели бы по выходным преподавать? Что? Да вот хотя бы ваше рукоделие. Там девочки… Или об искусстве рассказать, какие картины бывают.

Плюша обещает подумать.

— Да, подумайте… А католики… Иду, отец! — повернулся к двери, откуда снова показалась дьяконская голова в очках. — Пусть пока исход из Египта повторяют! Исход, да! Или «Евангелие детства» отца Фомы! …Что я сейчас говорил?

— Католики…

— Да, слышали, отец Гржегор вернулся? Нет? Вот, вернулся, видел его вчера. Хороший он человек! Я еще когда в соборе работал, то с ним иногда… Опять со своей идеей часовню на поле воздвигнуть. А наши, конечно, на дыбы: нет, только нашу, православную… Там же наш отец Фома. Вот и получается, что воюем. А зачем? Знаете?

Плюша пожимает плечами, от солнечного света щекочет в носу.

— И я не знаю. Много как-то внутренней войны кругом стало. И мы, — потеребил крест на груди, — тоже в нее ввязались, и даже на переднем самом… Прямо и ждем, кто нас обидит. Вот, отец Григорий даже от этого стихи писать стал. — Откашлялся. — «И снова русских обсирают и ненавидят почем зря, и трясогузки «Пусси Райот» куражатся у алтаря…» Хорошие стихи?

Плюша улыбается.

— Даже в журнал их отвез… Не взяли. Ругательно очень, сказали. Я ему говорю: отче, замени «обсирают» на «презирают». И рифму сбережешь, и напечатают, может. Теперь про католиков что-то пишет. «Православные — крестики, католики — нолики…» А ведь добрый человек, собак бездомных тут прикармливает, а откуда только из него это берется? И в соборе, пока я служил, тоже: католики такие-сякие… Ну да, конечно: опресноки, филиокве, верно всё… Только я бы, вот честно, не знаю, что бы отдал, чтоб послушать те разговоры, которые у отца Фомы с ксендзом Косовским были, когда их в одну камеру засунули. Помните, как Косовский о них написал?

Плюша кивает. Что тюремные споры их были наполнены любовью.

— Вот именно, любовью… — Отец Игорь провожает Плюшу до ограды. — А нам снова с Москвы документы на отца Фому вернули. Ну да, с канонизации. Опять не сподобился: «ересь» у него открыли. Что считал и грехи, и смерть какими-то биологическими существами. Вроде живых организмов. Писал разве такое? Я как-то не обращал внимания. Не знаю, правда, что тут догматам противоречит… Он-то ученый был, врач, что-то уж, наверное, об этом понимал… Ну вот, заболтал я опять вас. Что-то сказать хотели?

Да, Плюша хотела сказать. Давно то есть хотела спросить. Что значат слова: «Беру это себе в комнату».

— Беру это… как? К себе в комнату? — Отец Игорь смешно морщит переносицу. — А где такое слышали? Что? Женщина одна сказала? И когда это надо говорить?

Когда плохо.

— Ерунда это какая-то, суеверие. Когда плохо, молитву читать надо… Ну, что тебе? Вот, гонца уже выслали!

Возле отца Игоря вертится лет семи девчушка. Тянет его за руку, чтобы тот наклонился: что-то на ухо хочет сообщить.

— Да иду уже… — смеется. — Прочли отца Фому? Ну иду…

Прощается с Плюшей, торопливо благословляет.

— Приезжайте, так чтобы к литургии, в следующее воскресенье. И насчет школы нашей тоже…

Плюша радостно идет к остановке, развязывает платок, почесывает запревшую в нем голову. Понравилось ли отцу Игорю ее рукоделие? Наверное, раз к иконе велел положить.

Радость тает и царапается в Плюше, как карамелька.

В следующее воскресенье Плюша сюда не приехала. И в сле-следующее. И в сле-сле-сле. Порывалась, планировала. Но такое вдруг загруженное, занятое время началось, что… Какая уж там церковь.

— Хочешь, научу?

Катажина стояла, обняв сырую от слез Плюшу. Дача Карла Семеновича. Пористая, припорошенная пудрой щека Катажины.

— Слушай… — Катажина отпустила Плюшу и говорила быстро, точно диктуя. — Беда какая-то или неприятность, говори: «Беру это себе в комнату». Запомнила?

Плюша помолчала и спросила, какой в этом смысл.

— Какой смысл? Какой смысл? Никакого… Просто помогает.

Одинокий георгин с церковного двора. Одуванчиковый венок. Вязаная салфеточка, которая вроде должна была быть перед иконой.

Все это теперь было где-то в той комнате.

Комната пополнялась сама собой и скрипела по ночам распиравшими ее предметами.

Жизнь завертелась. Жизнь вертела Плюшей, и Плюша, точно в воронке над сливным отверстием, вращалась и утекала кругами куда-то вниз.