Сухбат Афлатуни - Рай земной

Спала Плюша тяжело. Слышала снизу храп Карла Семеновича. Казалось, это говорят несколько человек, она отчетливо расслышала: «Млода Польска». И еще раз: «Млода Польска».

Потом храп прекратился, заскрипела лестница, Плюша зарылась в одеяло. В дверь постучали.

Вошел Карл Семенович, замотанный в одеяло, как в мантию.

— Вы опять уронили книгу! — сказал он сурово.

Плюша высунула голову: на полу валялся Пруст.

Карл Семенович поднял книгу и повертел в руках.

Резко швырнул ее на пол:

— Слышите?..

Она шла, теплая и голая, к лесному ручью. Вода поблескивала, ветер опускал, поднимал и снова опускал ветви, трогал лицо, грудь, живот, щекотал ноздри на вдохе, дышать было весело.

Палые сосновые иглы и песок под ногами.

Ручей.

Еще ближе ручей.

И совсем близко: ручей.

— Здравствуй.

— Здравствуй. — Она не удивляется.

Она привыкла к их встречам у самой воды.

Привыкла к его тяжелому запаху. К его скользким рукам и почти оголенному черепу.

Другая бы не привыкла, а она вот смогла. А что было делать? Где еще найдешь по нынешнем временам себе дружка? Еще из благородных.

— Вчера троих свезли… — болтает она ногой в ручье. — Пан ксендз отпел, потом проповедь говорил. В замок теперь никого не пускают, но все равно… Дочь магнатская, говорят, тоже уже того…

— Я там побывал вчера, — бросает он.

Она чуть ревниво скашивает глаза, но молчит. Молодая пани, говорят, была красива, как солнце. Стало быть, он ее тоже поцеловал. Да и обошлось ли все одним поцелуем, не потешился ли ее дружок с ней?

Помолчала, опустила в ручей вторую ногу:

— А в жидовской слободе половина вымерла.

— Туда я не хожу. Туда брат мой захаживает: пузатым жидом нарядится и…

— Я и не знала, что у тебя брат есть, — задумалась, представив.

— Есть, и сестра… Мы же тоже рождаемся. И стареем. Как люди. Только слегка по-другому.

И тянется: на поцелуй.

Она же, присев в ручье, смеется и брызгает в него водой.

Нанежившись, они лежат на траве, лицами в небо.

— Боюсь я.

— Чего? Пока ты со мной, ты будешь жить.

— Боюсь, — повторяет, пряча лицо в его истлевший плащ. — Просто боюсь…

Пытается заплакать, но слезы не желают течь, и очи остаются сухими.

— Да вот. — Он приподнимается и берет ее руку. — Гостинчик тебе принес, — натягивает на палец колечко с алым, как кровь, камнем.

— Ой, красота, — охает она, вертя пальцем.

— Вчера с одной пани снял… Хоть нам по службе это и не положено. Но оно ей уже не в надобу.

— Красота-красота… — не слышит она, делая рукой разные танцевальные движения. — Еще бы зеркальце сюда!

— Нам нельзя зеркало… — замолкает, почуяв, что сболтнул лишнего. Поглядывает: не услыхала ли? Нет, с безделушкой новой возится, глупичка… Или услыхала? Тяжко при его службе влюбленным быть, каждое слово, как жиду-аптекарю, на весах взвешивать надо.

Месяц над горой лесистой поднялся, вестник прощания. Любовники подержали друг друга за руки, повздыхали, как положено. Она натянула платье, поправила волосы. Он кликнул коня черной масти. Отъехал не сразу: поглядел, как исчезло платье ее среди темнеющих стволов. Может, что-то все же услышала?..

— Познакомлю-ка я тебя с моим братом…

Яростно хлестнув коня, ускакал.

Через два дня пан ксендз отпевал некую девицу, последнюю из оставшихся в живых на Замковой улице. Перед кончиной несчастная долго исповедовалась и передала в дар церкви несколько украшений. Среди них привлекало внимание кольцо с кровавым камнем.

Еще через несколько дней два ученых брата-доминиканца заманили Чуму в зеркальную комнату; прочитав молитвы, обложили осиновыми дровами и сожгли. Поветрие пошло на убыль и вскоре утихло. Было достойно удивления, что Чума, обычно хитроумно избегающая ставимые ей ловушки, так легко на сей раз позволила поймать себя и, даже попаляемая огнем, не визжала и не пыталась вырваться…

— А вы слышали про зеркальную комнату?

Плюша помотала головой.

Была еще ночь или совсем раннее утро. Часов не было, за окном тяжело лил дождь. Карл Семенович сидел на краю кровати; она смотрела на его темную сутулую спину.

— Про нее нигде не писали. — Спина пошевелилась. — А она была.

Плюша спросила, что это была за комната.

— Никто не может сказать. Кого туда помещали, или лишались ума, или всё быстро подписывали, чего от них хотели. А потом не помнили о ней ничего. Абсолютно ничего, кроме ужаса, который она внушала.

Разве зеркало может внушить ужас? Плюша поглядела на зеркало в углу.