Ирена Доускова - Будь Жегорт

А потом я еще хотела немного посмотреть и понюхать снег, но вдруг увидела, что за витриной стоит Олинка Глубинова и так сердито на меня смотрит. У нее было длинное белое платье и белое лицо, и в руках лист, на котором ничего не нарисовано, он тоже просто белый. Я хотела убежать, но не могла.

Олинка сказала: «Верни мне мою акварель, а то буду тебя пугать, пока ты тоже не станешь мертвецом». И я ответила: «Олинка, пожалуйста, не сердись. Я не брала твою акварель. Я же вообще не из вашего класса. У меня есть только моя старая, которую мне подарила Каченка в том году». – «Кто-то украл у меня акварель, и теперь я не могу рисовать», – сказала Олинка, она была сильно рассержена. «Я дам тебе свою, если хочешь», – сказала я, сняла ранец, вынула акварель и отдала. «Ну хорошо, и поклянись, что никогда не будешь рисовать лучше меня», – приказала Олинка. Я поклялась и быстро побежала домой. И два раза упала.

– Опять ты выглядишь как еврей после погрома, – Каченка сердилась и говорила непонятно. – Пальто застегнуто криво, шарф волочится по земле, шапка в кармане, вся ты какая-то вымокшая. Такая умная девочка, а кажется, что из коррекционной школы.

Но это ладно. Гораздо хуже было потом, когда пришла какая-то женщина и принесла мою сменку в мешке, перчатки и акварель, которую я отдала Олинке. Мне сказали, что я должна задуматься над своим поведением, но ведь я и так ужасно задумчивая.

Я уже вся в Рождестве. Оно еще совсем нескоро, примерно через четырнадцать дней, но я все время о нем думаю. Только мне обидно, что Каченка опять на меня сердится, а перед Рождеством это совсем некстати. Ежишек может решить, что я как-то очень плохо себя веду, а я ведь хорошо себя веду, просто со мной случаются разные недоразумения. Как с теми забытыми вещами или еще раньше с карандашами и ластиками – но их я не забывала, у меня их украли в школе, а я не рассказала об этом, потому что если я расскажу, то Каченка опять пойдет в школу, а я этого не хочу.

Меня бы тогда не любили еще больше, чем уже не любят сейчас. Я же толстая и еще я из театра, хотя вот Ярда Лагрон и Роберт Лагрон из тира и никому это не мешает, тем более что они у нас в классе только зимой и иногда дают бесплатно пострелять или покататься на карусели.

А еще эти фамилии. Дело в том, что по-настоящему моя фамилия не Соучкова, как у Каченки, а Фрайштайн, как у Карела Фрайштайна, который вроде как мой отец, но при этом он мне не отец, потому что я совсем его не знаю, и он меня тоже, и он здесь совсем не живет, он у меня только как-то в крови.

Раньше у меня была только Каченка, а теперь еще есть Пепа и Пепичек, и Пепа – мой настоящий папа. Только у Каченки по-прежнему фамилия Соучкова, потому что она актриса и так принято. А фамилия Пепы – Брдёх, и Каченка иногда подписывается Соучкова, а иногда Брдёхова или еще Соучкова-Брдёхова. Только я Фрайштайнова, и мне это совсем не нравится, и в школе надо мной смеются.

Когда учительница в сентябре только пришла, она спрашивала, как кого зовут, хотя все знала, но просто хотела услышать от нас. Очередь дошла до меня, и она сказала: «Ну и ну, дети, вы когда-нибудь видели что-нибудь такое? Вот у Хелены фамилия Фрайштайнова, у ее мамы Соучкова, а у папы Брдёх. Я с таким еще не встречалась. Но в театре, видимо, и не такое бывает. Это, наверное, не твой родной папа, Хелена?» Весь класс смеялся, хотя все давно знали про это и раньше не смеялись.

Каченка была в ярости, когда я рассказывала ей об этом. Сказала, что они дураки, и пошла просить пани Колачкову, чтобы она больше не называла моего папу неродным, а меня называла Соучковой, чтобы я не чувствовала себя так одиноко с этой своей фамилией. Учительница пообещала ей это, она никакая не злая, просто не такая интеллигентная, как пани Фрайманова, и, наверное, даже не знает немецкого. Но в классном журнале я все равно должна оставаться Фрайштайнова, с этим, говорят, ничего не поделаешь. Так что я себя называю Соучковой, например, если пишу письмо Ежишеку или кому-нибудь еще или на лепке, и пан Пецка с этим согласен. Но мальчики в школе, да и девочки тоже, все время кривляются и называют меня Мобидик – это вроде какая-то очень толстая рыба. Или атомной бомбой. А теперь, из-за учительницы, меня начали называть Франкенштейнова. Я не знаю, что это значит, нужно спросить у Каченки. Но только осторожно, чтобы она не захотела опять пойти в школу.

В общем, я не стала рассказывать ей про те украденные карандаши и ластики, и теперь кажется, что я себя ужасно веду.