Адриана Триджиани - Поцелуй, Карло! [litres]

Мэйми стояла и смотрела на Ники, раздумывая, чего она на самом деле хочет от этой потрясающей ночи. Ники ясно дал ей понять, чем стал для него этот вечер, а теперь и она узнала, чего хочет. Мэйми обхватила ладонями лицо Ники, притянула его к себе и поцеловала.

На своем веку Ники доставил достаточно телеграмм в такое множество домов, чтобы заметить: у каждого дома и, соответственно, у каждой семьи есть собственный запах. Один дом пахнет мокрой шерстью, другой – сладкой кукурузой, а третий – лимонным маслом.

Дом Мэйми Конфалоне пропах анисом и ванилью, незамысловатыми коржиками в форме полумесяца, без которых не обходился ни один праздничный поднос с печеньем и которые неизменно лежали на кофейном блюдце, выдавая себя за дополнительную ручку к чашечке эспрессо. Ники хотел поделиться этим наблюдением с Мэйми, но не нашел слов. Не было возможности для слов между торопливыми поцелуями, которыми они обменивались в темноте у подножия лестницы, да и мыслей в его голове тоже не было. Мэйми выскользнула из своих туфель с тонкими каблучками, бантами и ремешками. Ники пытался вспомнить, как же они называются, – точно не «Мэри-Лу», но что-то вроде того. Мысли его путались; он не мог поверить, что Мэйми Конфалоне пригласила его к себе. Тело его вполне поспевало за эмоциями, но умом он все еще пребывал в состоянии неверия – неужели хотение его сердца стало реальностью и вот-вот случится нечто прекрасное, желанное с той самой минуты, как он впервые увидел Мэйми Конфалоне?

Мэйми взяла его за руку и повела по ступенькам. Юбка покачивалась в ритме ее шагов. Юбка в цветочек, как и почти вся ее одежда, но сейчас это было буйство цветов, листьев и лоз на чем-то прозрачном поверх подкладки – может, атласной, раз так все сияло, будто сшитое из настоящих лепестков.

Когда они достигли вершины лестницы, над ними медленно вращался вентилятор, не от электричества, а от ночного сквозняка. Ники расстегнул корсаж платья Мэйми, и тот легко опал, как вуаль.

Она переступила платье, волнами стекшее на пол. Потом повела его в спальню и там, прильнув к нему, повлекла к кровати.

Луны не было, но свет с улицы за окном помог Ники разглядеть Мэйми. Он никогда еще так не видел женщину, всегда мешали драпировки, но обнаженная Мэйми была произведением искусства, с нежными изгибами, будто высеченными из лучшего мрамора, и кожей нежной, как тончайший шелк от Труссарди.

Пока она снимала с него обувь, он оглядел комнату, прелестную, простую, не загроможденную: высокий потолок – казалось, до небес, а то и выше; открытые настежь окна с трех сторон, порхающие на ветру прозрачные занавески; кровать, застланная обычным пикейным покрывалом, прохладным на ощупь и нежным, как сама Мэйми.

Она засмеялась, когда носок на ноге Ники вдруг заупрямился, и Ники засмеялся, когда, наконец содрав его, она бросила носок через плечо с такой силой, что тот вылетел в окно.

Сейчас они были как давние любовники, которые опять встретились. За ними стояла история любви, но она им еще не надоела. Они любили друг друга, не открывая друг друга, но, скорее, узнавая заново, с той сноровкой, что приходит со временем, из которого они так мало разделили, не упустив, однако, ни единого мгновения.

Впервые за долгое время Мэйми снова была юной.

Ники вбирал в себя ее тепло и нежность и больше не боялся, что будет всегда одинок. Она целовала его в губы, касаясь волосами его лица, целовала его шею и руки, а потом откинулась на подушку. Ники прижал ее к себе.

– Можно, я не вернусь к Тутололам?

– Ты же гость. Это невежливо.

– Нигде так плохо не принимают гостей.

– Так уж и плохо?

– Я там чуть не помер. То едва не задохнулся, то рождественская звезда чуть не раскроила мне башку, то Розальба впилась когтями, как кошка, и собиралась высосать из меня дух. Я уже упоминал статуэтки Каподимонте? Все в той комнате имеет глаза.

– Завтра последний день юбилея. Потом тебе ничего не будет грозить.

– Но мне надо произнести речь.

– А потом домой в Филадельфию.

– Или в Италию.

– Мнимую.

– Это правда.

– А ты там был когда-нибудь?

– Останавливался на пути домой с войны и не хотел уезжать, но заскучал по Филадельфии.

– В каких войсках ты служил?

– В пехоте. Воевал четыре года.

– И где?

– Во Франции и Германии.

– Мой муж тоже был в армии. Он воевал в Польше, когда его убили. Я пыталась не злиться на него за то, что он умер и оставил меня. Ауги был таким упрямым. Но упрямство идет рука об руку с верностью – одно не может без другого.