Гюнтер Грасс - Из дневника улитки

В Иерусалиме Ева Герсон показала мне фотографию восемнадцатилетнего брата: вьющиеся волосы, пухлые губы, густые брови, косоватый разрез глаз. — Я прочитал пересланное Красным Крестом письмо матери от 13 мая 1942 года из Рабки, генерал-губернаторства: «Дорогая Евочка, рада добрым вестям от тебя. Сердечные поздравления к двадцатилетию. С надеждой и ожиданием, целую, мама». — Марта Герсон протянула до лета, затем и ее вместе с девяноста пятью польскими евреями расстреляли и закопали в лесу.

Последний оставшийся в Данциге практикующий врач-еврей, д-р Якубовский, сообщил Скептику о смерти его ученика. Так как письма до адресатов пока еще доходили, хотя и окольными путями (и так как Герман Отт тем временем тоже стал подумывать о выезде и его история действительно начала походить на ту, которую Раницкий рассказывал мне как собственную), Скептик попытался написать письмо в Палестину сестре своего ученика; но, перечитывая его, он засомневался: слишком много об улитках и меланхолии…

На следующий день после того, как мы с Анной навестили Еву Герсон в Иерусалиме, я хотел читать в университете отрывки из рукописи этой книги. Это было 9 ноября 1971 года, через тридцать три года после «Хрустальной ночи». Молодые люди из праворадикальной организации «Бетар» пытались шумом и громкими молитвами сорвать чтение. Они выкрикивали: «Немцы — убийцы!» Знаете, дети, я все-таки продолжил чтение. Вы — не убийцы.

Хотя Герман Отт все еще помогал переоборудовать под жилье большой амбар на Маузегассе, который потом стал гетто для последних данцигских евреев, его мысли о бегстве приобретали все большую определенность. Он сказал стекольщику Фридебергу (одному из бывших председателей общины): «Если я однажды исчезну, прошу вас не сомневаться, что попрощаться у меня не было никакой возможности».

«…и вот спустя двадцать пять лет. Из развалин и пепла. Из ничего. И снова мы есть. Без ложной скромности. Что бы ни творилось в мире. Никто не ожидал. Не стыдно показать…»

Да и еще раз да. Стоит, многоэтажная, и кое-чего стоила. Вложили столько и еще столько. Все крутится, течет, катится и автоматически смазывается. Не только вчерашние победители, сам Бог обращается к нам за кредитами. Мы снова есть, снова что-то собой представляем, мы снова, мы…

И ждем эха. Пусть оно повторит эти ласкающие наш слух слова, мы есть, мы снова есть, мы снова…

А теперь на колени — и возносить молитвы за небесную благодать. Признать теперь, что мы слышим время, не хруст роста, а только само время, движущееся на своей улиточьей ноге.

Надо всем, что сто́ит и стоило, над приходом-расходом-добавленной стоимостью, надо всем, что крутится на холостом ходу и по привычке смазывается, — надо всем этим скользит улитка и оставляет свой след: слизистую оболочку, которая сохнет, потрескивая, остается прозрачной и делает нас — таких, какие мы есть, какими мы снова стали, — тихими созерцателями.

Скептик позаботился заранее и купил себе лезвия для бритвы (фирмы «Ротбарт»), более ста штук. Теперь он рассеянно кивает и рассматривает, что я привез их Майнца, Трира и Бургхаузена: замечания на полях для сторонников прогресса.

Сегодня воскресенье. А по воскресеньям, Франц, когда мы надоедаем друг другу, твой скучающий вид, который ты не устаешь демонстрировать всему дому, особенно забавен. Ты становишься на цыпочки, неизвестно обо что разбиваешь себе в кровь коленки, целеустремленно смотришь в пустоту и говоришь: «Здесь ничего не происходит. Что мне тут делать? Расскажи хоть что-нибудь, что-нибудь увлекательное или забавное, по мне пусть и грустное, что-нибудь из прошлого, что ты сам видел, а то и не видел, но обязательно что было, а не выдумано, и без всяких там цифр и эсдэпэгэ и тому подобного. Расскажи, как кто-то спрятался, но спрятался по-настоящему, потому иначе ему нельзя было, и как Анна Франк: это было увлекательно и забавно и грустно, и было на самом деле, и совсем не было скучно… Сейчас все еще воскресенье?»

Однажды в воскресенье, Франц, в обычное скучное воскресенье, такое недвижное, что даже улитка кажется подвижной, штудиенасессор Герман Отт стоял в своей квартире, Бастион Канинхен, 6, посреди унаследованной мебели, и был очень занят. Он готовил свое бегство, освобождая свои террарии. (Еще накануне он высадил своих каменок, червеобразных, дорожных и даже степных улиток, требующих песочного грунта, там, где им могло понравиться: в оливском смешанном лесу, в брезенских прибрежных дюнах, на лугах за Кнайпабом…) Ни одной улитки он не мог с собой взять.