Гюнтер Грасс - Из дневника улитки

У Скептика случались тогда и неприятности. Он был против ритуалов, в том числе и против еврейских ритуалов. Поскольку политические споры (по словам Рут Розенбаум) в школе не велись, Скептик ссорился через изгородь с Исааком Лабаном, который был вдвойне непримирим — как немецкий националист и правоверный еврей. (Когда Гаус ищет ссоры, тоже всегда находится жертва среди друзей: сколько умных, просвещенных людей он забивает с превеликим удовольствием. Ритуализированный разум.) Но в той переписке, которая только и возможна была между Бернхардом Розенбаумом и Германом Оттом, спор о вышеупомянутом запрете был лишь мимолетным. И для прогулок (вдоль Радауны) и для переписки (по склонности) адвокат и штудиенасессор предпочитали более принципиальные темы: зачем человек по имени Моисей (уводя) повел свой народ по кругу и напридумывал сам себе законы…

Но факт остается фактом: в апреле тридцать седьмого Скептик обручился с библиотекаршей из городской библиотеки. Эрна Добслаф, собирая и сортируя улиток, обещала своему жениху (со временем) к ним привыкнуть.

Как только расступившееся море осталось позади, Моисей, по преданию, долго брюзжал. Вначале слишком громко для близстоящих, потом вдруг, хотя повод был такой, что впору взорваться, совсем тихо — для народа, затем снова тяжело ворочая языком, будто сопротивляющимся называнию имен его противников: «Это может, это должно, это обязательно будет!» Так он ринулся сам и увлек других, слушавших его, в пучину перепалки. Плохая организация, полнейшая расхлябанность, хитроумные словесные стычки среди авангарда за выбор направления и недовольство среди едва волочащих ноги арьергардных группок придали красноречие его гневу. Даже кашель он включил в свой синтаксис. С ходу отбросил лжезнатоков пути. «Я — не путь, но я его знаю. Вы меня не любите, но пользуетесь мною. Когда меня не станет, делайте что хотите, да, тогда — что хотите. Я просто смеюсь: ха! Нет, господа хорошие, те, что считают себя авангардом, если я устал, это не значит, что я сплю. Кто хочет обратно, пускай попробует развести воды морские…»

Вы смеетесь, дети, когда видите на телеэкране, как он бросает слова, разгрызает вопросы и строит фразы, подобные лабиринту. Смейтесь — иной раз смеюсь и я, — но не высмеивайте его. Он сперва вполголоса просеивает свои речи сквозь собрание членов производственных советов. (Так было в марте, в Бохуме. Записываю это задним числом.) Даже сидя, этот редкостный экземпляр бегает за рампой взад-вперед. Многие приходят, чтобы издали — ибо ничего нельзя знать наперед — посмотреть на него. Внезапно, после тихого перечисления фактов, заставляет всех вздрогнуть, выплюнув слово «трезво», рубит фразу, будто строевой лес, на ровненькие сажени дров, взбирается на устремленную прямо в небо лестницу, которую он (видимо, не боясь высоты) вздымает все выше и выше, и вдруг — посреди фразы — медленно, словно смакуя свою экстравагантность, начинает спускаться; а внизу, едва достигнув груды одинаковых поленьев, складывает пирамиду из глаголов в сослагательном наклонении, дает ей медленно обрушиться (чтобы успели записать) и смеется — чему? Он остается один на один со своим смехом.

Один со своей правотой, со своими ошибками. Человек, которому ты хотел бы доставить радость, знать бы только чем. Что-то он любит непреклонно, мы задаемся вопросом — что? Многое осталось у него позади, оно охотно проступило бы сквозь него, но не смеет. (А жаль.) Все ему всегда благодарны лишь задним числом, в том числе и его враги. Порой он грозит своей смертью. Все самое важное он носит с собой в двух папках. Ему не чужды внезапные вспышки. Часто он просыпается еще до того, как засыпает, и завтракает раньше всех. (Болит у него что-нибудь? Не знаю.) Он покусывает нечто похожее на трубку. Боюсь, что с трибуны он видит больше покойников, чем можно было бы иметь друзей. (Бессменно председательствующий, даже в уборную не выходит.) После дискуссий он обобщает все то, что другие хотели бы сказать. С недавних пор он иногда бывает весел, смеется без повода. Говорят, он в шутку присматривает себе преемника. (Гаус, в нашем кругу считающийся наиболее ему близким человеком, говоря о нем, смущается, как мальчишка.)

О нем и его прошлом много писали. Кем он только не был: марксистским сектантом, анархистом, коммунистом, сталинистом, ренегатом, отщепенцем до самоотречения, а теперь он убежденный христианин-протестант и социал-демократ. Говорят, он очень раним и — как все новообращенные — исступленно верующий. Я его не знаю или знаю лишь приблизительно. Я был и против него и за него. Спорил на расстоянии и вблизи. (Такая упорная отчужденность связывает.) Однажды он подарил мне табак. Я наблюдаю, как он старается привнести в хаос перспективу. (Хочется помочь ему в этом.)