Борис Житков - Очерки

— Пусть теперь по кругу пойдет, — говорил генерал, — поверните руль. Вот-вот! Непременно сегодня же вечером скажу начальнику Арсенала, чтоб делали такую же настоящую. Обязательно! Эх молодчина!

Генерал хлопнул Кюньо по плечу. Кюньо покраснел от радости.

— Вы согласитесь, генерал, — сказал Кюньо, — ведь поставить сюда пушку или нагрузить ядра, и без всяких лошадей, моментально…

— А, ну-ну, — сказал старик, поднялся и стал искать на столе. — Что бы такое положить? Чернильницу? А вот: ключи! — И он полез в карман.

Генерал забыл, что он генерал, а Кюньо — офицер, и они вдвоем, как дети, на полу, все пускали и пускали паровую тележку, пока не доложили, что пора ужинать.

Только через шесть лет наконец сделали в Арсенале большую такую же тележку.

Собрались офицеры, генералы, сам военный министр приехал смотреть, как ее будут пробовать за городом.

Кюньо волновался — а вдруг тележка оскандалится, не пойдет, и вот как раз когда все будут смотреть! Бывает же так: пробовал, все хорошо, а тут вдруг… возьмет да и… Он все хлопотал около машины.

Все ждали, все на него смотрели.

Ура! Двинулась! Сама пошла, без лошадей, как живая! Некоторым даже страшно стало. Скорей, скорей! Сам Кюньо потерялся, сам не ждал, что так скоро понесется. Ему вдруг показалось, что в ней, в тележке, есть душа, что она сама знает, куда идет, что теперь уже ничего не сделаешь, и бросил управлять, — трах! прямо в стену. Свалила стену — и дальше. Целые четверть часа бегала тележка. Потом тише, тише и остановилась, как будто в самом деле устала и запыхалась. Пару не хватило. Пришлось ждать четверть часа, пока она отдыхала и набиралась духу.

Но теперь четыре человека уселись на нее. И что это? Еле-еле потащила, ну вот как ребенок идет, не скорей, — всего три версты в час. Ну где тут о пушках думать!

Ну а все-таки ходит!

Все обступили Кюньо.

Кто поздравлял, кто посмеивался, другие так просто в себя не могли прийти — живая тележка казалась чудом, и старухи в толпе крестились — думали, что нечистая сила. Все волновались, все спорили, только и разговору было, что про живую тележку.

Кюньо ходил как именинник.

Старик генерал был уверен, что немного изменить, чуть-чуть переделать — и дело в шляпе.

— Ну, дорогой, — говорил он Кюньо, — значит, возим пушки? Что вы? Через год — непременно! И разговору не может быть. Принимайтесь за дело.

И Кюньо взялся, и действительно через год по парижским улицам запыхтела паровая тележка; впереди блестел медный котел, внутри него в топке горел огонь, два цилиндра по бокам вертели своими руками-шатунами большое колесо. Как чудовищное насекомое тележка ползла по городу. Лошади шарахались, любопытные толпились на тротуаре.

— Не без дьяволовой тут силы, — шипела старушонка, ее стиснули совсем в толпе, — погодите, погодите, пусть мимо креста, мимо церкви пойдет! Не потерпит господь. Вот погодите.

Тележка фыркала паром, гремела, грохотала по выбоинам улицы. А вот и церковь на углу. Ух как пошла!

— Заворачивает, заворачивает за угол!

Мальчишки бросились догонять, чтоб не потерять ее из виду. Вдруг — хлоп! На самом повороте тележка упала — машинист едва успел соскочить, огонь рассыпался.

— А что я говорила! — радовалась старуха.

Народ с криком бросился к месту крушения. Кюньо чуть не плакал. Он уж видел, что машина поломалась, и тележка, как раненая лошадь, лежала на боку, и пар, живой пар, как дыхание, выходил из поломанного цилиндра. Она умирала. А в толпе свистели и хохотали. Солдаты-артиллеристы бросились и стали осторожно поднимать, — но было уже поздно. Она не могла больше двигаться. Запрягли лошадей и повезли в Арсенал. Кюньо шел сзади, как за гробом на похоронах.

Вечером Кюньо и старик генерал сидели в той самой комнате, где семь лет тому назад бойко бегала игрушечная тележка.

— Да, — сказал старик, — я говорил, но все равно: признали ее опасной.

— И больше нельзя… — сказал Кюньо.

— Да, казна больше не желает давать средств, так что…

— Я знаю, отчего она опрокинулась: я сделаю теперь иначе… — Кюньо все надеялся: вдруг не все еще погибло.

Генерал опустил глаза, ему жалко было смотреть на Кюньо.

— Нет, — сказал он, помолчав, — вы ее поправьте, и ее поставят в Арсенале, будут сохранять…

Он не сказал Кюньо, что для того выставят ее напоказ, чтобы другие знали, как не надо делать.

— И никогда, никогда больше? — сказал Кюньо. Он сидел совсем убитый.

— Ну, будем надеяться, что, может быть, когда-нибудь опять…