Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

У Степаныча руки выступили, как клешни, вперёд, маска добродушного алкоголика с обрюзгшим и поношенным лицом сменилась на маску агрессивного алкоголика. Он двигался ко мне навстречу, влажные губы дрожали, зло блестели глаза и обнажились в оскале зубы. Не приведи Господи! Но я психотерапевт, без «э» на последнем слоге, как у Кашпировского. Я ждал, и не такое приходилось видеть.

Степаныч остановился от меня в двух шагах и стал, брызгая слюной, кричать, при этом сразу переходя на ты:

— Ты сюда зачем приехал? Отдыхать? Ты в отпуске? Так отдыхай! Зачем включаешь гипноз? Почему мне не даёшь спокойно выпить?!

Я безмолвствовал. Степаныч выпустил пар, снял напряжение в сети и уже просительно-удивительно продолжил:

— Ты понимаешь, что со следующего дня твоего приезда я не могу выпить. Вот видишь, — он показал на початую бутылку водки и наполовину наполненный стакан, — я только глотать, а вот тут спазмы, — он ребром ладони показал на горло, — и рвёт как на палубе при большом шторме.

Степаныч приложил руки к груди и трепетно до шёпота попросил:

— Не надо включать гипноз. Ты мне обещаешь? Христом Богом прошу.

Я размышлял. Если он не решил отказаться от выпивки, то эта психотерапия рикошетом и самовнушение бесполезны, вся аверсия к алкоголю вскорости пройдёт, а вскорости — это как только я уеду, не жить же мне здесь вечно. Я решился и твёрдо сказал, можно сказать, произнёс:

— Всякий гипноз, вынужденный и невынужденный, снимается!

После купания в море нежились с женой на солнце, возлежав на каменных плитах. Вижу. На краю обрыва стоит Степаныч в семейных трусах, пузо впереди и повыше их. Спокойная фигура, расслабленное и благодушное в полуулыбке лицо.

— Ну что? — говорит он тоном доброго хозяина, который владеет не только домами-клетушками, курятником, крольчатником и удобствами во дворе, но и морем, и даже всем миром.

— Ну что, — благодушно продолжил Степаныч, — погода хорошая, море хорошее, купайтесь, загорайте, одним словом, отдыхайте.

Степаныч милостиво нам разрешил пользоваться всеми благами и усталой, в то же время довольной походкой пошёл от берега. Солнце светило во всю мочь. Оно старалось обогреть всё вокруг себя. Море вальяжно катило свои волны, на волнах были блики солнца. Как там у А. М. Горького, хочу Вам напомнить — море смеялось.

Кобыла прожила до середины своего лошадиного века, она могла бы ещё несколько раз ожеребиться, могла бы и в хозяйстве пригодиться на долгие годы, но ранней весной на шкуре у неё появились розоватые пятна. Их становилось всё больше и больше, невыносимее становился зуд. Лошадь была вынуждена часто тереться об изгородь, столбы, а если приступ зуда настигал её в поле, то она опрокидывалась на землю и каталась по ней.

Некогда стройная красавица-кобыла, гордость хозяина, превратилась к лету в больную и старую лошадь. Белый волос её стал грязно-серым, на коже видны были свежие пятна и старые, покрытые струпьями крови и гноя. Бока впали, просел позвоночник, и в нервных глазах её застыло отчаяние. Отчаивался, но и надеялся хозяин, нет, не на ветеринара — хутор был на отшибе и такие люди в нём не появлялись, — надеялся на домашние средства. Поил её зельем, втирал снадобья, пригласил даже бабку, которая что-то шептала около лошади. Ничего не помогало. Кобыле становилось всё хуже, всё больше появлялось пятен, всё больше она слабела и уже не могла работать.

Казаки снисходительно советовали хозяину-иногородцу пристрелить лошадь и использовать хотя бы то, что от неё останется. Хозяин кобылы хотел её пристрелить из жалости, но не мог, просто не мог. Вечером он открыл ворота, слегка хлопнул по лошадиному крупу и тихо сказал: «Иди». Она поняла. И пошла. Медленно. Заплетая ноги и опустив голову.

Лошадь понуро шла по степи, и вдруг ноздрей её коснулся неприятный запах. Она остановилась. Неподалёку, в балке, стояло грязное и чёрное болото. Обычно от него лошадей грозно и настороженно отгоняли, да они и сами, почуяв гнилостный запах, уходили от болота подальше. Кобыла пошла на этот запах, в памяти сидевшее «нельзя» руководила ею.

В тягостном оцепенении лошадь всё ближе подходила к болоту, всё отчетливей был тухлый запах. Она вошла по бабки в жирную, подвижную, чавкающую под ногами грязь и остановилась испуганно, по всему телу продёрнулась тревожная волна. Воды в болоте было мало, она, как плёнка, покрывала грязную жижу, и на поверхности её время от времени вспучивались и лопались крупные пузыри.