Тадеуш Ружевич - Избранное

— У меня нет палатки.

— А в поле можно сделать шалаш из веток и жить там, картошки малость накопать или попросить кого…

— А вы были на здешних полях?

— Была раз, да поле тут какое-то не такое… Я здесь в городе уже год целый, а нигде не была. Как-то мне здесь…

— Как?

— Да так, тоскливо.

— А у кого вы живете?

— У сына. Год уж скоро. И все больше дома или в саду в этом. На улицу редко выхожу, там движение очень большое. Была раз в магазине и даже поторговалась, как-то, знаете, полегчало сразу. Торговалась, торговалась, выбирала и ничего не купила. А итальянец этот, знаете, уж так старался, так из кожи вон лез, как у нас еврейские купцы до войны. Я хоть и не поняла ни слова, да вспомнилось старое время. Теперь у нас в магазинах не торгуются, скукота… Невестка проведала и не велела мне больше ходить по магазинам. Вот я и сижу — летом в садике тут, а зимой дома. Один раз только и были вроде бы в поле, да разве ж это поле?! Ни луг, ни пашня. Летом как-то, в субботу, поехали на машинах за город, к морю. У моря этого все кругом загорожено. Куда ни глянь, всюду заборы. Везде за вход плати. Тел там валяется видимо-невидимо, как на Страшном суде! А песок весь вытоптан, раскопан, чисто свиньями изрыт. Просидела я там полдня на стульчике под зонтом. Даже ног не намочила. Мостки там какие-то деревянные и ступеньки в воду, а люди по ним взад-вперед шныряют. Молодые — известное дело — резвились в воде. А у меня тень от зонта ушла, и я на солнце оказалась. Так и сидела. Сын у меня хороший, худого слова мне не сказал, хотя у него своих забот хватает. Вылез из воды и принес мне кока-колу в бутылке с трубочкой. Полегчало маленько. Возвращались мы с экскурсии с этой к вечеру. А вода там, у берега, как помои, кожуры полно и мусора всякого, а песок на берегу — как болото, черный от грязи, будто в нем свиньи валялись, и всюду, знаете, кабинок полно и лесенок, все заборами загорожено. Это у них называется Лидо. Потом мы обратно возвращались полями и лугами, только это бог знает что такое. Все канавами перерыто, заборов полно, участки проволокой огорожены, как для скота, ни межи не видать, ни груши на меже, везде словно камыши какие и кусты. Попросила я сына, и мы свернули чуть в сторону от асфальта, на проселок вроде. Невестка — та даже из машины не вылезла, а я прошлась немного по этому ихнему полю. Но куда там, ни тебе пойти, ни прилечь. Стены кругом да канавы. Даже не знаю, есть ли цветы в той траве, хотя что-то там вроде росло. Постояла я, постояла, подышала воздухом ихним, но тут меня позвали, вернулась я к машине, и мы поехали домой.

Женщина посмотрела на меня.

— Я, знаете, плачу часто. Но тихонько, ночью, чтоб не слышали. А то скажут, неблагодарная.

— Почему бы вам не вернуться, раз вы так тоскуете?

— Нам здесь еще три года нужно просидеть, а потом вернемся в Польшу. Но не к себе, нет! В Варшаву поедем, там у сына квартира. А мне пришлось все хозяйство продать — одна-то на старости лет куда денешься? Вот оно как! Сижу здесь да все думаю. По дому помогаю немножко, но ведь порядки здесь свои, невестке не угодишь. И еда здесь другая. Мои-то уж привыкли. Капусты кислой нет. Щей не сваришь. Как-то я сказала, что неплохо бы бочку капусты на зиму заквасить, — засмеяли. И сын на меня тогда очень сердился. Потому что я, знаете, не вытерпела, надоели мне сыры эти ихние, я и говорю: если б где достать капусты, можно бы нашинковать. Тут невестка спрашивает: «Как шинковать?», а я говорю — на шинковке, да вниз надо несколько кочанов поменьше целиком положить, да яблок немного. А то, знаете, они тут все больше ананасы едят. Ананасы да ананасы, а вот хорошо засоленного огурчика не найдешь, хоть лопни. Так вот я иной раз думаю и думаю в постели да с этими думами и засыпаю. Тогда я, наверно, зря сказала, что старик мой эту капусту сам ногами уминал. Невестка глянула на сына, засмеялась и говорит: «Пожалуйста, мама, расскажите, прошу вас», — и даже вроде меня по руке хотела погладить, по все ж таки не погладила. А я, дура, знаете, разошлась и давай болтать, как старик мой уминал капусту в кадке, а я сама следила, чтобы он ноги теплой водой вымыл, а то ведь известно, как мужчины моются; вымоет он, значит, ноги, потом чистые подштанники наденет и прыгает в бочке да еще частушки озорные напевает. А мы хохочем! Ей-богу, правда, самая лучшая капуста та, которую так вот уминают. Сочная, хрустящая. Невестка засмеялась, винца красного мне в стаканчик налила и спрашивает: «Стало быть, мамочка, Ендриков папа в кальсонах капусту уминал?» А я, дура старая, говорю: «В кальсонах, доченька, нагишом же нельзя». — «И ноги мыл?» — «Ну да, мыл». — «А что Ендрусь делал, когда папа уминал капусту?» — «Да он маленький еще был, сопливый». — «А не просился уминать?» — «Просился, просился… Помнишь, Ендрусь, как ты приставал, чтобы тебя пустили в бочку?» Разобрало меня тогда, старую, не остановлюсь никак. «Кабы я тебе, доченька, щей с требухой наварила, ты бы пальчики облизала после всех тутошних миногов и спагеттов», — а невестка опять сладенько мне улыбается и переспрашивает: «Щей с требухой?» — «Ну да, с требухой, говорю, помнишь, Ендрусь, как ты просил: «Мамуля, свари сегодня требуху». Невестка как фыркнет, даже, знаете, скатерть забрызгала. А сын швырнул на стол салфетку, которой рот вытирал, и пошел из комнаты. Невестка все хохотала, и я хохотала, дура старая, разобрало меня от этого красного винца, и невдомек мне, что там меж молодых происходит…