Тадеуш Ружевич - Избранное

Сцена парада с беззаботными неаполитанцами, ликованием встречающих солдат, невольно заставляет вспомнить другую, более позднюю поэму Ружевича «Ахерон в самый полдень» (1967).

Ахерон в представлении древних греков — мифическая река, протекающая в царстве мертвых. Для Ружевича название это своего рода символ, мир безвозвратно отошедшего прошлого, в которое его лирический герой погружается словно в водный поток, устремляясь к истокам своей собственной жизни. Отдельные факты биографии героя мы видим как бы на фоне различных исторических событий той же поры, совершавшихся на европейском континенте. Однако сам герой, уроженец провинциального польского городка, взрослея, мужая, не понимает (как, впрочем, и остальные обитатели местечка), что многое из происходящего за пределами этого мира впоследствии будет иметь самое прямое к нему отношение.

Дядюшка героя продолжал «предаваться воспоминаниям о русско-японской войне», и никто в городке ничего не слышал о Гитлере. Когда наконец услышали, уже не было времени на то, чтобы понять и осмыслить надвигавшуюся опасность:

«имя его стремительно заполняло собою все — эфир, заголовки газет, мысли, суждения людей»…

Что касается «итальянских впечатлений» Ружевича, то они отразились не только в поэме «Et in Arcadia ego», но и в ряде более поздних его стихов; отдельные мотивы, навеянные поездкой, в своеобразном преломлении получили развитие и в его драматургии, в частности, в пьесе «Группа Лаокоона» (1961—1962). Но прежде чем перейти к этой вещи, следует сказать несколько слов о драматургии Ружевича вообще.

Как драматург он заявил о себе гораздо позднее, чем поэт: через десятилетие после своего поэтического дебюта. Его первая пьеса «Картотека» (1959) поначалу показалась странной, непривычной. Далеко не сразу театры сумели найти верный путь к ее сценическому воплощению.

Это, впрочем, не удивительно. Хотя Ружевич к моменту создания «Картотеки» был уже признанным поэтом, его драматургия оказалась сложной для режиссеров, которым не всегда удавалось подобрать «ключ» к ней. Они пытались при этом идти от лирики Ружевича, вводя его стихи в текст спектаклей, как это сделала первый постановщик «Картотеки» В. Лясковская. Однако взаимосвязь (как и различия) между пьесами и лирикой Ружевича — вопрос сложный, не исчерпывающийся поэтическим «обрамлением» его театральных текстов.

Несомненно, некоторые драматургические приемы Ружевича в той же «Картотеке» берут свое начало в его поэзии. К примеру, это свободное смещение времени в пьесе и тот факт, что Герой наделен несколькими именами (так сказать, собирательный образ человека определенного поколения, вернее, некий «аноним» — излюбленный персонаж ружевичевской лирики). Даже сама композиция «Картотеки», развитие действия в ней, алогичное, нарушающее устоявшееся представление о сюжетном построении драмы, находит свое объяснение в его поэзии. Польский театральный критик М. Пивинская высказала любопытную мысль, что «Картотека» построена по принципу театрализованного сна героя (кстати, к такой «условности сновидения» Ружевич обращался и в поэзии: тот же «Ахерон», например). Подобный прием, указывает М. Пивинская,

«позволяет Герою ежеминутно менять возраст, имя, социальное положение, перемежать детские комплексы военными травмами. Условная действительность сновидения дает Ружевичу возможность создать искусственный синтез. Его Герой подводит во сне свой жизненный баланс».

Но при известном единстве главной «сквозной» проблематики у Ружевича-поэта и Ружевича-драматурга есть и заметное различие. Не случайно некоторые волнующие автора жизненные проблемы, человеческие состояния Ружевич анализирует средствами драматургии, не прибегая к языку поэзии. В драматургии больше раскрылось сатирическое дарование Ружевича, его удивительная способность широко пользоваться гротескными ситуациями и диалогами.

К примеру, главное действующее лицо «Картотеки» — персонаж, казалось бы, уже знакомый нам по лирике Ружевича, его коротким поэмам, хотя бы по такой вещи, как «Голоса» (1948), входящей в однотомник, человек, чудом уцелевший в военной катастрофе, переживший оккупацию. Жизнь, свободно обтекающая кровать, на которой возлежит персонаж, то погружаясь в дрему, то просто оставаясь с закрытыми глазами, помогает нам увидеть его как бы в разных временных планах. На сцене проворачивается, по сути, вся его предыдущая биография. «Проход» каждого из действующих лиц открывает нам Героя в различные периоды его жизни. Они, эти персонажи, и «лепят», воссоздают перед нами центральную фигуру пьесы. Во всяком случае, по их репликам читатель в состоянии сам сделать выводы.