Дмитрий Пригов - Места

Сейчас объясню, что под этим понимаю. Если воспринимать поэзию не как антологию прекрасных стихов и не как жизнедейство прекрасных поэтов, то остается воспринимать ее как некий отдельный организм, подобный всем прочим живым организмам, бытующим как нечто целое, но и, при желании, разложимый на отдельные органы с их самостоятельными и незаменимыми функциями, имеющими быть в своей отдельности только в пределах жизнедеятельности целого организма. Так же вот и поэзия. В ней тоже не существует отдельного нужного сердца и ненужного желудка, и красота лица не компенсирует отсутствие надпочечников. Прошу заметить, что преподнося физиологическую модель поэзии, я совершенно не затрагиваю вопрос прекрасного, эстетического. Это отдельная тема, очевидно, сопрягаемая и с данной, но на другом уровне.

Так вот, может быть, самое ценное из всего моего поэтобытия — это как раз и есть то самое, вышеупомянутое, физиологическое понимание и переживание поэзии. Что-то подобное в изобразительном искусстве было, очевидно, у Пикассо, за что он заслужил немало попреков в беспринципности, легковесности и неумении держать (как в боксе удар) твердость и несворачиваемость одной четкой линии творчества.

Да, вот, кстати. Смотрел я вчера по телевизору хоккей СССР — Чехия (неплохой, кстати, матч, наши выиграли 6:1). Ведь как можно смотреть: Этот как вдарил! А тот как пропустил! А Харламов! А Якушев! А этот, как его, ну, чех-то, в воротах который! А ведь можно и повнимательней. Можно проследить, как меняется ход встречи, как одни пересиливают других, а те, другие, начинают сламываться, сламываются, значит, сламываются, и вдруг, сами начинают сламывать первых, а потом — снова наоборот. А ведь матч команд распадается на матчи пятерок. Команда-то может выиграть, а пятерка в то же самое время — проиграть. У нее свой, вроде бы отдельный соперник. А в пятерке один игрок полсезона болел, да так вдруг неожиданно заиграл, что только диву даешься — почаще ему бы так болеть. А другой — только-только вытворял на льду нечто невиданное, можно сказать, спички об лед зажигал, искры высекал, а теперь ездит, словно гигантская вешалка для рыцарских доспехов. Или вот вчера в матче с грубыми заокеанскими профессионалами одному сломали ключицу, а другой, его заменивший, выскочил неподготовленный, носится, как козел, ничего понять не может, и самому грустно, и партнеры в сомнении. Или вот вся команда трудится в поте лица над вражеским вратарем, а он, несговорчивый, не соглашается даже на одну-одинешеньку шайбу. Наконец команда, не совладав с нервами (вратарю-то легче — у него одни нервы, а у команды — много) и впадает в истерику. Или вот кто-то что-то не увидел, не заметил, не предусмотрел, кто-то что-то не расслышал, не понял, кто-то случайно не в то время не на том месте упал (конек ли не в ту сторону загнулся) и в ворота попадает недолжная шайба, которая, будь она должной, не произвела бы такого ужасающего и разлагающего эффекта, что у одного руки стали дрожать, у другого дыханье стало торопливым и малым, у третьего — какое-то отчаяние в беге, что и про шайбу-то он забывает. Но если снова подняться от этих микробов игры до мастодонтской туши истории встреч с чехами, то можно вспомнить и стратегические сложности турниров, медленную смену стиля чешского хоккея, можно вспомнить и шведов, нам помогавших против вредных чехов. А если от этих горних высот снова начать спускаться вниз, то можно вспомнить, что сборная-то собрана из игроков различных клубов — у них ведь свои счеты. У каждого клуба и свой номинальный наследуемый характер — есть среди них люди солидные, есть вечные дети, есть хулиганы, есть баловни судьбы, есть и вечные неудачники. А если вспомнить историю клубов, их взлеты и падения. А если вспомнить тренеров — среди них свои Наполеоны (Тарасов), свои Суворовы (Тихонов), Кутузовы (Эпштейн), Чапаевы (Карпов). А если… Да мало ли какие еще если можно наприпоминать — романа не хватит. И все эти дефиниции не снимают, не лишают болельщика той простой, животной страсти, называемой болением, от которой наиболее темпераментные (но не всегда при том наиболее тонкие) любители ведь и до инфаркта себя доводят.

Но все это о хоккее, да обо мне. А что же я, собственно, хотел бы от читателя? Правда, как поэт ничего не должен читателю, так же и читатель ничего не должен поэту. В этой области существует только взаимное любовное притяжение. Но все-таки, что же я хотел бы от читателя? Наиболее консервативные из них скажут, что это простое шарлатанство, уж не знаю, какие корыстные цели они усмотрят в этом — это уж их дело. Хочу только заметить, что вообще-то вся поэзия — шарлатанство. Зачем все эти ненужные рифмы, разбиения на строчки, строфы и т. д.? Проще бы прямо и открыто говорить в глаза друг другу, что мы друг о друге думаем, если бы не подлая магия, тайна поэзия. А для тайны нет жестких рамок ее материального воплощения. И то, что мы привыкли к старой обрядности, совсем еще не гарантирует, что только в пределах ее символов и ритуалов присутствует стяжаемая нами тайна. Наиболее же экстремистски настроенному читателю, признающему только авангардистские пути поэзии, мне остается напомнить все о той же магии-тайне.