Франсуа-Анри Дезерабль - Некий господин Пекельный

Сейчас на доме № 8 по улице Руднинку, где во время войны находился Юденрат – Еврейский совет, висит мемориальная доска в память о тысяче двухстах евреях, убитых после облавы 3 ноября 1941 года. Чуть дальше, на доме № 18, – еще одна доска с планом обоих гетто. Если же походить по Старому городу, глядя под ноги, можно заметить там и тут медные таблички с именами нескольких евреев, родившихся в Вильнюсе и убитых нацистами (всего таких табличек восемь, ни на одной нет имени Пекельного).

Сегодня Вильнюс носит траур, подобно какой-нибудь героине Бальзака или Мопассана, которая демонстративно ходит в черном, после того как отравила мужа. Местные жители, теперь это известно, были пособниками нацистов, активными и не очень, и так или иначе участвовали в уничтожении евреев: большинство не желало им зла, но из трусости оставалось пассивным и не старалось им помочь; были такие, кто из христианского милосердия скупали за бесценок их имущество; такие, кто его беззаконно присваивали и потом, ничего по сути не имея против бывших владельцев, все же предпочитали их смерть возможной реституции; были помешанные на “еврейском вопросе”, считавшие, что дыма без огня небось не бывает; и были, наконец, литовские националисты.

Из этих последних состояла фашистская организация “Ипатингас бурис” (“Особый отряд”), в рядах которой насчитывалось несколько сотен человек. Как только немцы вошли в город, эти молодчики взялись травить евреев, хватали их на улицах, в домах, в синагогах, выгоняли из тайных убежищ и передавали новым властям; власти платили по десять рублей за голову еврея, а вскоре нашли своим помощникам дополнительную работенку: каждый раз, когда немец на краю рва кричал Feuer! , литовец стрелял. За два месяца истребили двадцать тысяч евреев, а потом было гетто.

О Вильнюсском гетто я знаю только то, что читал.

В книге пережившего гетто Марка Дворжецкого “Восточное гетто”, переведенной с идиша в 1950 году, я вычитал, что тамошние дети играли “в немцев и евреев”, одни ловили других и куда-то гнали, подталкивая в спину воображаемыми автоматами; что в комнаты, рассчитанные на одного или на двоих, набивалось по полтора-два десятка людей; что дороже одежды, крыши над головой или хлеба был Schein , удостоверение работника, которое давало право на жизнь; что у этих “шайнов” постоянно менялись вид, цвет, форма и срок действия: их делали с фотографиями или без, белыми, синими, розовыми, зелеными, с номерами и без номеров, “все это были многочисленные способы нацистов ослепить, оболванить, разделить, деморализовать, парализовать волю к сопротивлению обитателей гетто”; в сентябре сорок третьего “шайны” исчезли, и больше никаких гарантий на выживание не было.

В дневнике убитого 1 октября 1943 года пятнадцатилетнего Ицхака Рудашевского, найденном в разоренном убежище, вычитал, что 6 сентября сорок первого года с утра стояла хорошая погода, а позже солнце “скрылось за облаками, как будто ему было стыдно смотреть на то, что творят люди внизу, на земле”; что входом в гетто служили желтые дощатые ворота с колючей проволокой поверху, что хуже всего обитателям гетто, у которых не было ни теплой одежды, ни дров, приходилось зимой; что снег на развалинах домов искрился, “будто усыпанный бриллиантами”; что 1 января 1943 года выдался “ясный, белый зимний день”; что проголодавшиеся немцы говорили: “Хочу жрать, как еврей”; что в гетто был литературный кружок и что Авром Суцкевер рассказывал там о поэзии.

А у самого Аврома Суцкевера, члена “бумажной бригады”, оставшегося в живых, – что, когда пришли немцы, они гоняли по улицам Вильно голодных, оборванных, закованных в кандалы солдат Красной армии, чтобы население видело, кто тут настоящие хозяева; что повсюду в городе появились таблички Eintritt für Juden verboten – “Евреям вход запрещен”; что им, помимо всего прочего, запрещалось выглядывать в окна, выходившие на наружную сторону гетто, а потому эти окна следовало заколотить или закрасить темной краской; еще запрещалось говорить о политике, говорить по-немецки, разговаривать с неевреями, носить усы, есть жирную пищу, молиться, учиться, проносить в гетто цветы; что еврейским женщинам не разрешалось красить волосы и даже рожать не разрешалось – родивших ребенка немедленно убивали с ним вместе. Еще я вычитал, что в доме номер 9 по улице Субоч (сегодня это улица Субачяус; на той же улице в доме 8 родился Гари) открыли бордель с арестованными в каком-то кафе польскими женщинами, которых пометили каленым железом – выжгли клеймо на бедре. Прочел историю о том, как однажды литовский студент поймал еврея, а тот стал умолять о пощаде, студент сохранил ему жизнь, но предварительно вырвал у него золотые зубы; прочел, что 28 ноября 1941 года было ликвидировано Малое гетто и там возобновилось уличное движение; что младенцам на глазах у матерей разбивали головы о стволы деревьев; что многим евреям выдавали лопаты и заставляли их рыть себе могилы, в которых их потом закапывали живьем; что детей из Смоленска от трех до десяти лет, которых везли поездом в Понары, можно было выкупить в розницу – по тридцать марок за голову; что тайные укрытия евреев назывались “малинами”; что, когда война кончилась, под руинами дома номер12 по улице Страшуна (Жемайтийос) остались погребенными сотни трупов. Наконец, я читал, что были поляки и литовцы, которые спасали евреев: например, некая Мария Абрамович, полька, и некая Виктория Гжмилевска, тоже полька, жившая в доме номер 16 по Большой Погулянке, прятали у себя дома “много несчастных”, – и мне так хочется думать, что среди них, возможно, был Пекельный.