Франсуа-Анри Дезерабль - Некий господин Пекельный

Загадочное и туманное указание.

– Хорошо, – сказал я, мы попрощались и расстались на том самом месте, где встретились двумя часами раньше – около статуи влюбленного мальчика (теперь уже в берете).

Постепенно я начинал понимать, что не только время, но и само место работает против меня. Литовский Иерусалим был, можно сказать, как Помпеи, погребен под пеплом, только вместо Везувия тут бушевала война, а в роли огненных облаков выступили сначала нацистская Германия, потом Советский Союз. Чтобы узнать или хотя бы представить себе, каков он был до вторжения 1941 года, нужно мысленно восстановить его облик – так же как силой воображения восстанавливают всю красоту римских храмов, с их архитравами, фризами и карнизами, глядя на обломки колонн – всё, что от них уцелело.

В Вильнюсе никаких колонн не было, зато там и тут проступали следы еврейского прошлого. Далия велела мне сходить на улицу Жемайтийос и поднять голову, туда я и отправился немедленно. Это оказалась небольшая улочка, во время войны входившая в территорию гетто (тогда она носила название улица Страшуна) и, в отличие от других, не слишком изменившаяся с тех пор: те же дома – одни жилые, другие заброшенные – и та же каменная мостовая, не залитая асфальтом.

На этой улице 1 сентября 1943 года группа еврейских партизан попыталась организовать восстание, они построили баррикаду, стали стрелять в немцев, а те в ответ взорвали здание и перебили почти всех восставших.

Далия велела мне поднять голову, чтобы, как она сказала, “увидеть, что осталось от довоенного еврейского мира”. В самом начале улицы, там, где теперь стоят машины во дворе, когда-то был дом, снесенный при советской власти. От него осталась одна стена, и на этой стене, на уровне третьего этажа, то есть там, где, видимо, располагалось молитвенное помещение, виднелась высеченная в камне звезда Давида. Значит, в то время как нацисты подтверждали старую ницшеанскую идею о том, что Gott ist tot [23] Бог умер (нем.) . , преследуя евреев и лишая их сначала права жить достойно, а потом и просто права жить, мужчины, женщины и дети, среди которых, очень вероятно, был и некий господин Пекельный, собирались в гетто перед этой стеной и молились.

Вильнюс, ул. Жемайтийос, дом номер 9.

Взволнованный до слез, потрясенный, я еще долго простоял там, прежде чем пойти дальше. На фасадах домов номер 7 и номер 9 проступали надписи на идише. Должно быть, вывески еврейских лавок, находившихся тут до войны; после войны эти буквы закрасили, и стены превратились в палимпсесты, на которых можно написать поверх одной истории другую, какую вздумается. Однако от времени и непогоды краска облупилась, и обнажилось прошлое Вильнюса, напоминающее, что еще не так давно здесь был Литовский Иерусалим.

Стоя перед домом номер 9 по улице Жемайтийос, я вспомнил историю, которую когда-то рассказывал мне дедушка с отцовской стороны и которая казалась мне копией с обратным знаком этих надписей на идише, проявившихся по милости дождя.

Дед, как и Гари, родился в 1914 году, а значит, к 1940-му он, как и Гари, дозрел до того, чтобы его послали на смерть. Смерть его не настигла, но он был ранен, попал в плен, его отправили в лагерь в Вестфалии, неподалеку от замка Тундер-тен-Тронк [24] В этом замке в Вестфалии жил персонаж повести Вольтера “Кандид”, философ Панглосс, убежденный, что “все к лучшему в этом лучшем из миров”. , что, впрочем, не прибавляло ему оптимизма. По окончании войны он снова починил свою старую форму, был помещен в госпиталь Валь-де-Грас, пробыл там почти год, а потом вернулся в Амьен, унаследовал от отца скобяную лавку (она появилась в год его рождения и существует на том же месте до сих пор, теперь ее владелец – мой дядя), встретил мою бабушку, женился на ней, родил шестерых детей и никогда не говорил о войне. Она ему дорого обошлась: он потерял правый глаз (но левый остался цел), левую ногу до колена (зато правая осталась цела) и, главное, молодость (вот от нее-то, понимаешь, говаривал он, после трех лет в армии да еще пяти в плену не осталось ничего).

Я мало что помню о нем, какие-то малозначительные, но, видимо, очень ценные для моего детского ума детали (например, как он сжимал мою руку, когда переводил через улицу), сохранилась коллекция марок, то есть с другой стороны – образчики его слюны, студенческий билет юрфака и одна-единственная книга – “Рассказы вальдшнепа” Мопассана, изданная в Вене, потрепанная, в пятнах, с пожелтевшими страницами и надписью на первой странице, вместо экслибриса: “Прочитано в плену”. Не помню, и о чем мы разговаривали с ним. Знаю, что какие-то разговоры были, но точно не о войне. И все-таки однажды, когда я по какому-то поводу упомянул о Германии, он сказал, что уже после войны еще раз, один-единственный, побывал там “по делам”, в маленьком городишке, название которого что-то не припомнит.