Маделин Уикхем - Удиви меня

– Еще нет, но у нее довольно плотное расписание. Она милая, – добавляет Эсми. – Очень милая. Так много делает для нашей больницы. Вы знаете, у нас ведь лечились трое ее детей. Она для всех здесь как своя.

– Она чудесно выглядит на экране, – вежливо поддерживаю беседу я.

– Ох, в жизни она еще красивее, – поспешно, даже слишком поспешно и с широчайшей улыбкой на лице добавляет Эсми, так что я задаюсь вопросом: действительно ли Шинейд Брук та еще сучка в реальной жизни. – Так, кажется, я все тщательно спланировала… – Эсми ведет меня по длинному больничному коридору. На стенах висят яркие рисунки детей, пахнет антисептиком, но даже это не может скрыть тошнотворного больничного запаха. – Итак, вот и комната отдыха… – Эсми хмурится и открывает передо мной дверь с табличкой «Посетители». – Можете оставить свои вещи здесь.

На самом деле у меня и вещей-то никаких нет. Но чтобы Эсми почувствовала, что все идет по ее плану, я снимаю пиджак и вешаю его на спинку стула. Так и вижу по ее лицу, что она мысленно ставит галочку в воображаемом списке напротив графы «оставить вещи в комнате отдыха», и лицо ее разглаживается. Бедняжка Эсми. Я сама занималась организацией мероприятий. Я знаю, что это такое.

– Отлично! – кивает она и вновь тащит меня куда-то по коридору. – Сюда, пожалуйста… вот мы и на месте! – Мы останавливаемся в круговом коридорчике с видом на новые двойные двери. Рядом стоит небольшая кафедра с микрофоном, а над дверьми растянулся огромный баннер «Кабинет имени Маркуса Лоу» (шрифт Helvetica , синие буквы, как и во всех больницах). Смотрю на это, и к горлу подступает ком.

Я думала, что полностью готова к сегодняшнему дню. Думала, что надела мысленные доспехи самообладания. Но, боже мой, я была не готова даже к тому, что увижу имя моего отца, сияющее ярко-синим на больничном плакате.

– Ваш отец заслужил это, – вежливо замечает Эсми, я же просто киваю. Не могу говорить.

Я обещала себе, что не заплачу, ни за что не заплачу. Но как можно не плакать, когда твой отец собирал огромные суммы, чтобы спасти чьи-то жизни, но погиб сам? Резкий антисептический больничный запах повсюду напоминает мне о той последней, страшной ночи, через три дня после аварии, когда я поняла, что слово «необратимо» и вправду означает нечто необратимое.

Нет. Я не могу думать об этом. Не сейчас.

– Милая, ты ведь не собираешься произносить речь в кофте без рукавов? – слышу я мамин голос, и комок в горле постепенно рассасывается. Мама, как всегда, оказывается в нужном месте в нужное время.

Она шагает по коридору к нам в компании мужчины в костюме и с прилизанными волосами. Я его знаю, это Седрик, и он отвечает за сбор средств для Нью-Лондон-Хоспитал. Он, по-видимому, начальник Эсми. И он же, по-видимому, несколько раз пытался пригласить мою маму выпить с ним кофе.

– Нет, нет, – немного обиженно отзываюсь я. – Я просто сняла пиджак на пару минут.

А если бы и пошла произносить речь в кофте без рукавов, что с того? Так и подмывает добавить: «Ты так и будешь попрекать меня моей фигурой? Хочешь, чтобы девочки услышали тебя и приобрели кучу комплексов?» (Время и место, ага.)

– Твои волосы хорошо выглядят, – одобрительно кивает мама, и я невольно накручиваю на палец одну прядку.

– Спасибо. Ты тоже прекрасно выглядишь, – говорю я в ответ и не вру. Мама сегодня в лиловых туфлях, которые так нравились папе. Сама я в бледно-голубом костюме (папин любимый цвет!). – У тебя все хорошо? – вполголоса добавляю я, наклонившись к ней. Сегодня такой важный день, а я чувствую, будто готова развалиться по кусочкам, не соберешь. Как мама справляется с этим?

Она кивает и лучезарно улыбается:

– Все отлично, милая. Я в порядке. В абсолютном порядке. Хотя с нетерпением жду, кода подадут шампанское.

– Кафедра подходит? – Эсми бросает на меня обеспокоенный взгляд.

– Идеальная кафедра, – широко улыбаюсь я, чтобы хоть как-то подбодрить ее. – Все просто чудесно.

Поднимаюсь на кафедру, включаю микрофон и произношу: «Раз. Раз-два. Проверка»; мой голос отдается в колонках.

– Прекрасно. – Эсми сверяется со списком в руках. – Вы произнесете свою речь, затем Шинейд выйдет вперед и откроет мемориальную доску. – Она указывает на пару маленьких красных бархатных штор, расположенных на стене сбоку от двойных дверей. Вниз свисают две тяжелые кисти на витых шнурах, к одной из них привязана еле заметная розовая ленточка.

– А для чего ленточка? – в порыве любопытства (или это все от волнения?) спрашиваю я.