Эндрю Хёрли - Лоуни

Когда я прошел одно испытание, меня отправили проходить другое. Я должен был зайти в помещение рядом с ризницей и принести дарохранительницу, кадило и четки. Отец Уилфрид вручил мне ключ и строго посмотрел на меня.

— Ты должен войти только в ризницу и больше никуда, — предупредил он. — Это понятно?

— Да, преподобный отец.

— Хорошо. Отправляйся.

Помещение было тесным, пахло старыми книгами и огарками свечей. Там стояли письменный стол, несколько полок с книгами и запертые шкафы. В углу я заметил умывальник и над ним закопченное зеркало. Свеча в красном кувшине оплыла под сквозняком от неплотно закрытой оконной рамы. Но больше всего меня, как и, думаю, любого мальчишку тринадцати лет, интересовали две перекрещенные шпаги на стене, длинные и тонкие, слегка изогнутые у кончика, — такие были у наполеоновских солдатиков Хэнни. Больше всего на свете мне хотелось подержать в руках одну из них. Ощутить, как все в моей груди сжимается, как это обычно бывало, когда мы пели «Господь Земли и Престола».

Я принялся искать вещи, которые отец Уилфрид попросил меня принести. Найти их оказалось нетрудно, и я положил их на стол рядом с отрытыми книгами.

На странице одной из них было изображение Иисуса, стоящего на краю горы в пустыне, где его искушал Сатана, который порхал вокруг него, как рыжая летучая мышь гигантских размеров. Я терпеть не мог это изображение. Это был дьявол из моих ночных кошмаров, рогатый, с раздвоенными копытами и змеиным хвостом.

Я перевернул страницу и увидел Симеона Столпника на его башне. Он был популярной фигурой в проповедях отца Уилфрида. Вместе с Неразумным богачом и Блудным сыном он был для всех нас примером того, как мы можем измениться или освободиться от мирских желаний. Существуя только на пожертвования, он жил на вершине каменной колонны в пустыне и, таким образом, мог предаваться размышлениям о Слове, недосягаемый для грешного мира под ним. Его благочестие было абсолютным. Во имя Бога он отказался от всего в жизни. И был вознагражден: чтобы получить то, за чем грешники внизу гонялись, прибегая к корысти и блуду, и страдали в этой погоне, ему было достаточно посмотреть на небеса. Пища, любовь, удовлетворение, мир — все принадлежало ему.

На этой иллюстрации Симеон Столпник был изображен с лицом, поднятым вверх, и распростертыми руками, как будто позволял чему-то случиться или ожидал чего-то с неба.

Рядом лежал фотоальбом с множеством фотографий известного мне места — Лоуни. Там были снимки побережья, нашего дота, дюн, прибрежных болот. Десятки снимков. Это были фотографии, которые отец Уилфрид сделал в последнее утро нашего паломничества.

Он оставил лупу на фотографии илистого берега при отливе. Море отступило далеко назад, путь к Стылому Кургану был открыт, а сам Стылый Курган на расстоянии выглядел просто серым холмом. Я взял лупу и стал водить ею взад-вперед по фотографии, но не обнаружил ничего, кроме черной тины, моря и низкого неба. Что он там выискивал, я не смог определить.

— Смит! — В дверях стоял отец Уилфрид, сзади виднелся Генри.

— Да, преподобный отец?

— Что ты делаешь?

— Ничего, преподобный отец, — ответил я и поднялся.

— Я полагаю, ты нашел то, что я просил?

— Да, преподобный отец, — сказал я и показал ему на лежащие на столе вещи.

Он взглянул на меня, подошел к столу и, по очереди поднимая один предмет за другим, разглядывал их так, как будто никогда раньше их не видел.

Спустя несколько секунд он вспомнил, что мы ждем, чтобы он отпустил нас, и резко обернулся:

— В воскресенье утром, ровно в девять часов, я надеюсь увидеть вас обоих у двери в ризницу.

— Да, отец Уилфрид.

— Чтобы было абсолютно понятно, — продолжал он. — Опоздание — это проявление невежливости не только ко мне, но и к Богу, и я этого не потерплю.

— Да, отец Уилфрид.

Он не сказал больше ни слова, только подтянул к себе стул, на котором я перед этим сидел, втиснул колени под стол и занялся книгами. Обслюнявив палец, он перевернул страницу фотоальбома, сощурился и стал рассматривать что-то через лупу.

В Страстную пятницу Мать рано утром вошла в нашу комнату и отдернула шторы. Хэнни перекатился на живот и засопел в подушку.

— У вас десять минут, — объявила она. — Не заставляйте нас ждать.

Я дождался, когда Мать уйдет, и вылез из постели. Снаружи небо затемняло низкое клубящееся облако влаги — нечто среднее между густым туманом и изморосью. В саду перед домом, там, где фруктовые деревья, сгибаясь под ветром, сочились водой, я увидел, как отец Бернард прикрепляет на воротах деревянное распятие — последнее из четырнадцати, которые Мать поручила ему разместить повсюду снаружи дома при первых проблесках рассвета.