Николай Плотников - С четверга до четверга

Адам подтянул одеяло к подбородку. Он дышал так редко, что я спросил:

— Может, врача?

— Нет, нет! Ни в коем случае, нет… — Он помолчал. — Одна просьба, Костя: обязательно зайдите завтра. Вечером.

— Конечно. Еда-то у вас есть?

— Есть, есть… Прогоните только эту собаку.

— Какую собаку?

— Ту, что возле ускорителя… В углу, за трансформатором…

«Надо врача», — подумал я.

— Прогнал, все в порядке, спите, — сказал я Адаму. Меня самого покачивало, как на лодке. — Может, свет потушить? — спросил я. Но он не ответил — уже спал. Во сне дыхание его опять почти пропало. Я тихонько прикрыл дверь. В ночном коридоре осторожно щелкнул язычок замка. Никто не видел, как я стоял один и старался услышать музыку в ровном сухом шорохе, похожем на дождь за стеной.

На лекциях я ни о чем особенно не думал, писал и поглядывал на потолок. Теоретическая физика прострачивала меня формулами, как промокашку, согнутые спины не давали простору, припечатывали к цифрам. Но на сопромате я сидел и слушал, о чем говорит профорг Михель Барановскому и ставил палочки на тетради — как соврет, так палочка. Я уже семнадцать палочек поставил Михелю, когда он наконец сказал:

— Спать хочется… — Тогда я поставил крестик, и зазвенел звонок.

Со второго часа я смылся — что-то злобное подкатывало и подкатывало, и хотелось душ принять или положить подушку на голову и так лежать год или два. Это у меня бывает.

В раздевалке Барановский ждал, когда Людка оденется — они тоже смывались. На ней была нейлоновая шубка и плетеная бронзовая косынка. Красиво, по-моему.

Мы втроем пошли к метро. Людка и Барановский шли впереди и трепались об Элке, а я курил и разглядывал Людкину спину, как вещь. На стальной с проседью ворс шубки смотреть было приятно.

— Подумаешь, — лениво сказал Барановский. — Элка два раза разводилась…

— Ну и что — у нее и сейчас «комплект», — говорила Людка. Они говорили серьезно. Я поставил ей плюс и подумал: удивительно, но такие вот, как она, часто говорят правду.

— Живи и другим давай, — сказал Барановский свое излюбленное и обернулся. — Кость, тебе куда?

— В метро.

— Пока, мальчики!

Барановский посмотрел на Людку своими глазками-близнецами, тряхнул небрежно ее ладонь и пошел за мной.

— Нормальная девочка, — сказал он авторитетно. — Видел ножки?

Я не умею об этом разговаривать, хотя не хуже других все вижу. Фрейда я не читал, но, думаю, он перегибает с этим. Правда, по Барановскому этого не скажешь: всех девчат на курсе охмурил. Но вообще нечего об этом рассусоливать: все ясно, по-моему: базис — первобытный, а надстройка — социальная. И еще — кто во что горазд. О чем тут толковать?

— Мне еще пельменей купить надо, — сказал я.

— Ну покедова… — равнодушно кивнул Барановский.

В гастрономе было полно народу. Через сырые пальто я протиснулся к прилавку, с трудом поймал глазом табличку: ПЕЛЬМЕНИ 50 коп. У кассы какой-то дядя в старой кожанке никак не мог отыскать в кармане мелочь. У него была бурая с мороза шея и хрящеватые уши. Очередь хмуро сверлила его серую кепку. У меня бурчало в животе, и хотелось стукнуть его по загорбку — поторопить, но когда он отвалился от кассы, я обомлел: это был тот самый техник, который мечтал на койке. Он ничуть не изменился с прошлой ночи — и желваки, и лоб, светлый у корней волос, и угрюмые глаза под толстыми надбровьями. Я даже про пельмени забыл.

У прилавка он стоял через два человека впереди меня, я разглядывал его хрящеватые уши и размышлял: «Подойти или нет?» Это было бы глупо, конечно, — что бы я его спросил? Но меня так и подмывало тронуть его за локоть. Два раза он тревожно обернулся, лоб его морщился вопросом, зрачки обегали магазин. Я слышал, как он буркнул продавщице:

— Пачку масла, двести колбасы…

Не двигаясь, он смотрел мимо белобрысой продавщицы куда-то за стеллажи с консервами всех цветов. Красные, черные этикетки плясали в африканском орнаменте, шарканье подошв отдавалось под потолком. Продавщица выкинула на прилавок пергаментный пакетик, он взял и машинально опустил в авоську. Его серая кепка равнодушно ныряла на выходе. Больше я его не видел.

— Проходите, чего ждете! — заворчали сзади, и я оглянулся на одинаково недовольные рожи. Неужели и они могли бы стать музыкантами или моряками? «Размечтался ты, брат! — сказал я себе. — Какие там из них музыканты — это, брат «массы»!»

Но что-то было не так. Точно я соврал сам себе по привычке. Однако дальше мне трудно стало разбираться: не привык я разбираться до конца, не научили. Да и к чему? «Пойду-ка я рубану пельменей. С уксусом», — почти вслух сказал я на улице. Все куда-то шли, уткнувшись носами в собственный пупок, все что-то имели — мечты там, или науку, или жену. Только у меня ни черта не было, кроме этой пачки пельменей. Но если прикинуть, то это тоже кое-что. Особенно когда с утра ничего во рту не было. А пельмени — это вещь. Особенно горячие, прямо из кастрюльки. Я проглотил слюну и прибавил ходу. «Только бы они в метро от тепла не склеились», — думал я, спускаясь по эскалатору.