Николай Плотников - С четверга до четверга

— Ладно, — сказал я, — верю. Только к чему это? И так путаницы много… А все просто. Живи и все. Пей да закусывай. Чего уж тут интегрировать…

Адам вроде бы и не слушал, но ответил:

— Нет, не просто. Совсем не просто. Но если уж и вы не поверили после всего… После нее…

Он опять кивнул на аппарат, у него мутнели, слезились зрачки. Он не первый раз говорил о своей машине, как о животном. Как об умной собаке, что ли.

— Но все равно я не прекращу… Мысль рождает открытие, а оно — еще мысль. Придут умные и обобщат все… А я только Адам, только техник-самоучка, только жилец, да жилец коммуналки…

Он дрожащей рукой налил себе и мне, поднял стакан:

— Пью за вашу невесту, за ваших родных, не за технику, не за прогресс, за невесту…

Я смотрел на его худой кадык. Родных у меня нет и невесты тоже, но я не стал его поправлять. Чудное какое-то слово — «невеста». Как у Пушкина!

— Ложитесь, Адам Николаевич. У вас видик что-то не того…

— Нет. Надо проверить, — сказал Адам.

— Что еще?

— Влияние мыслей приемника — моих, ваших, на мысли передатчика.

— Ложитесь лучше.

Он глянул трезво и быстро.

— А вы… не будете?

Мне совсем не улыбалось быть кроликом, но почему-то стыдно было отказаться. Как и вчера, я еще надеялся увидеть что-нибудь хорошее.

«Не все же про войну», — подумал я. Наверное, это еще и водка играла, а то бы я не сел в это подопытное кресло. У кресла были просаленные и продранные подлокотники. Из дыры торчал слежавшийся волос. «Лучше уж я, а то он сам того и гляди загнется», — подумал я.

Адам Николаевич наклонился и робко похлопал меня по плечу.

— Я вас очень полюбил, Костя, — сказал он смущенно.

В прокуренной комнатке под потолком висела голая лампочка. Пахло сырыми обоями, известкой. Это была комната в новом блочном доме. Мебели почти не было: стул, корзинка ивовая и койка. На койке под лампочкой лежал какой-то дядя лет сорока в майке-безрукавке и мятых брюках. Он лежал на спине и, не мигая, смотрел в потолок, хотя лампочка светила прямо в его измученное лицо. Это был рабочий или техник, который, верно, пришел со смены и прилег отдохнуть. Я смотрел на злые желваки под скулами, на его потрескавшиеся губы, и мне становилось все скучнее. На линолеумном полу около койки стояла жестянка, утыканная окурками. «Ну, попал!» — сказал я с тоской, и угрюмое лицо техника расплылось загорелым пятном. Я почувствовал свои потные пальцы, сжимавшие подлокотники, а затем что-то мощно загудело в голове, и я опять провалился в эту голую комнату. Теперь я видел даже красноватость у ноздрей и прокуренные пальцы, сцепленные на тощем животе. Женский голос сказал через дверь:

— Иди, что ль! Чего разлегся. Вась?

Он не ответил.

— Иди, борщ простынет. Васька, слышь!

В голосе было усталое озлобление, сипловатость.

— Не буду я, — равнодушно сказал техник, не шевелясь.

— Что ж, на пол его выливать?

— Сама съешь, — сказал техник.

Я опять хотел проснуться, но не смог. Наоборот — еще ближе, как под линзой, увидел я его замкнувшееся испитое лицо, почувствовал сырую вонь окурков. Я даже подумать ничего не смог — я был не я.

«Ну и вот, отчаливай», — сказал техник (я хорошо слышал его грубый удовлетворенный шепот), и стена комнаты стала морем. Да, теплым полуденным прибоем, медленно омывающим босые ноги. Раздавленная раковина белела в шиферной гальке. Я видел, как от набегающей воды истончается песчаный гребень около босых пальцев.

Острый запах йодистой гнили прохватывал тяжелую голову. Голый по пояс техник оттолкнул облезлую шлюпку, вскочил в нее, сел на мокрую скамью и разобрал весла. Шлюпку подымало и опускало, в грязной воде на дне болталась крабья клешня.

На носу шлюпки сидела женщина в выгоревшем купальнике. Ее смуглое лицо лениво хмурилось, в косматых волосах застряли мелкие брызги.

— Ты взяла канистру с водой? — спросил техник, и она кивнула.

Весла стучали в уключинах, было жарко и свежо, океанская зыбь приподнимала отраженное небо и уходила к берегу. Я никогда не видел моря, я не думал, что оно такое гигантское и одушевленное. Зеленоватый отсвет растворял мысли и волю, влажное марево монотонно качало облака, людей, мусор, — ничто здесь, казалось, не имело ни имени, ни значения.

Техник греб, а женщина напевала, не разжимая губ, хрипловато и однообразно, вроде грустной румбы, и вода хлопала о борт, и горизонт отступал все дальше сонным полукругом.

Я заметил на шоколадной шее женщины ожерелье из рыбьих зубов и белых кораллов, в ушах у нее были пластмассовые клипсы. Она смотрела на техника лениво и хмуро.