Николай Плотников - С четверга до четверга

Изба, и тучи, и затаившийся сад — все молчало.

«Зачем же так со мной было? Кто ж это влез в меня? Я лучше выйду, да, лучше мне выйти отсюда, из себя…»

Он натянул брюки, прошел тусклую теплоту избы и, нащупав дверь, вышел в холод спящего сада.

Уже была видна короткая скошенная трава между яблонь; на их сучьях, на сером от воды кустарнике смородины лежала розоватая дымка, и капли редко и ясно срывались и шлепали по листьям внизу.

Он стоял, осенняя роса леденила ноги, студеное молчание охватывало грудь, голову, словно все копошащееся нутряное отпало, и он стал совершенно пуст, насторожен и одинок, точно тонкий стакан, забытый на краю пустыни.

Дохнуло, качнулись еще темные листья, защекотало висок телесным слабым дыханием: в самое ухо Марусины губы детские шептали, дрожа от смеха: «Папе не говорите: я эту тетю на уроке срисовывала!» Ее тонкие пальчики держались за его рукав, она стояла на коленках на стуле, под абажуром искрилась стриженая голова, а на полу рядом будто лежало на животе полное тело, серые брюки обтягивали толстый зад и… «А-ах!» — беззвучно выкрикнулось у него изнутри, тонкий стакан через край наполнило горячим ветром, все звенело, расширялось, мелькнули дальние лиловые холмы туч, полоса курящихся на восходе песков, обломок гранита в слюдяных крапинах, и Николай Максимович почувствовал мелкую непреодолимую дрожь облегчения, бьющуюся в коленях и середине груди.

«Василий Михайлович! — сказал он и поднял подбородок, — как же я это так?! Это не я, не я! Василий Михайлович, не надо убивать, никогда, никого, и себя, себя, я вес понял, поверьте мне! Мы же не знаем, что делаем, поверьте, ради Бога, а ведь они, дети, детишки, Маруся, Марусенька ваша!..»

Свет уже пробивался под ушедшей тучей, и четко чернели низкие сучки старой яблони, которая росла в углу у плетня. Ее уже пожелтевшие кое-где листья и кривой ствол еще не проснулись, на мягкой земле круглились мелкие светлые в полутьме яблочки-падунцы. Винный запах чистого могучего тела испарялся оттуда, словно это было на рассвете в Долине Тигра и Ефрата, когда новорожденный Титан медленно подымал влажные веки навстречу шестому дню творенья.

Он лежал, опираясь на руку, смутно светился его обнаженный торс, и дыхание — ровное и бездумное — подымалось и опадало в тумане. Он точно слышал, как удалялся, успокаивался шум дождя, шум всех дождей, шелест и стук капель, которые уже наливались крохотными гранями зари. Он ничего еще не видел и ни о чем не думал, он все понимал.

Он знал, что Николай Максимович плачет, не снимая очков и не замечая промоченных ног и незастегнутой рубашки. Плачет беззвучно и облегченно от изнеможения и благодарности.

Они стоят рядом, и вагон метро качает их. Они никуда не смотрят. Все смотрят на их модные куртки.

— Ты сдал сопромат?

— Тимоха, говорят, сыплет…

Они долговолосы, они оба без шапок, хотя декабрь на исходе.

— Скукота у Тимошенки…

— Начетчик…

Черноватый смотрит в никель. В никеле качается его красный шарф. Тетка напротив воззрилась на этого женоподобного парня, ее глаза и нос деревенеют. Она в цигейковой шубе.

— Ты у Лины в среду будешь?

Блондин смотрит в тоннель, воронка ветра глотает темноту.

— Все одно — можно…

— Есть новое, побалдеем…

Воронка бессмысленно сосет и глотает скорость.

— В пятницу зачет по истории…

— Плюнь! Кировская? Моя. Пока!

— Привет!

Черноватый вываливается, толпа гасит его красный шарф. Блондин совсем в одиночестве. Он смотрит мимо чужих зрачков, которые щупают, ползают и решают. У него вспотела шея. Тогда он открывает книгу на 324-й странице.

…Около семи часов подул ветер с глетчера. Многие из нас временно ослепли от снега…

Вагон качается, и бежит темнота, и слепые лица в стеклах темноты, и слепые лампочки, и провода, провода, и опять гром и эхо бетонной темноты.

…Мы увязли в снегу, и, как ни бились, сани тащились будто свинцовые…

«Комсомольская!» Грохот и свет, лица, шубы, новые глаза, рты. «Наплевать на них. Но сколько их все-таки… И я… Не так просто все. Вот Севе действительно наплевать на них».

…Вторник, 16 января. Минус 31°. Норвежцы первыми достигли полюса. Никто из нас после полученного удара не смог заснуть, и мы вышли обратно в 7 час. 30 мин.

Сева сказал бы: «Чего они там потеряли на полюсе?» Сева… Он говорит: «Все — дерьмо». Он старший брат. «Плюнь на все навсегда», — говорит он. Но ведь он — сильный… Глаза у него сильные и голубые… Он не хныкал от той его первой жены… Плюнь на все. На все?..»