Николай Плотников - С четверга до четверга

— Ты что шастаешь?

— Пора на ток, Артем Алексеич.

— Я знаю когда пора! Иди, сейчас приду.

К току шли сначала вдоль речки, потом у сломанной березы свернули в лес, шлепали по травяным лужам, прыгали через ручьи в оврагах. Ток был на твердом моховом болоте, кое-где торчали тонкие березки. Чистое болото далеко уходило меж еловых берегов, мох пружинил под сапогами. Пашка поднял пуховое перышко, понюхал.

Работали дотемна: поставили три шалаша метрах в ста друг от друга, накрыли лапником, убрали щепу свежую и сели покурить.

— Зачем три? — спросил Пашка.

— Голов сорок токует. Ну, пошли.

— Может, в шалаше заночуем?

— Пошли, говорю!

В эту ночь Пашка совсем не спал — боялся проспать. Светало рано, надо было по темноте дойти и залезть в шалаш. Лезли в голову то воронки мутные под берегом в бочаге, то белая курица, то глаза отца, растворяющиеся ласково в сети осинника, то некая тяжелая, неудобная мысль, не мысль, а вроде ощущения притаившейся рядом беды… Он ворочался, зажигал спички — смотрел на часы, в полвторого ночи стал обуваться.

Егерь не выходил на стук, наконец отпер дверь, вышел на крыльцо. В темноте смутно белела нательная рубаха, голос осип со сна:

— Рано еще, иди подреми, я разбужу.

— Не рано: идти сколько, да и не пойдешь быстро. Не пойдете — я сам найду…

Егерь сплюнул через перила, повернулся, ушел в дом, ударив дверью. Пашка зашагал к реке. В темноте идти вдоль реки было трудно, прутья стегали по лицу, проваливались ноги в колдобины. Егерь догнал его, отстранил, пошел впереди. Спина его то закрывала, то открывала мелкие звезды, чуть бледнело и стали проступать черные громады леса, и от движения, ожидания, от предрассветной свежести чаще и радостней постукивало Пашкино сердце. Они поравнялись со сломанной березой, но егерь не свернул вправо, к току, и Пашка тихо его окликнул:

— Нам вправо, Артем Алексеич!

— Иди, я знаю, куда нам надо!

Они шли, казалось Пашке, совсем не туда, еще левее, и он мучился, что опоздают — слетятся тетерева и к шалашам не подойдешь, но боялся спросить. Небо спереди и чуть правее стало наливаться прозрачной розоватостью, и розоватость эта стала чуть звенеть, шептаться все шире и шире, курлыкая, воркуя, и наконец Пашка понял, что это — огромный ток, что это поет косачиное игрище брачное, и что они с егерем — опоздали безнадежно.

Артем остановился, снял шапку и тоже стал слушать ликующий за лесом хор.

— Где ж это сбился я? — сказал он задумчиво. — Теперь не скрадем…

А Пашка был в отчаянии и ничего не понимал: как егерь мог сбиться, когда даже он вышел бы к току правильно?

— Пойдем подойдем потихоньку — поглядим, — сказал Артем, — смотри — не спугни, и стрелять — нельзя — разгоним ток.

Никогда ни до ни потом не видел Пашка такого большого тока. По бурой комковатой болотине, уходящей в лесной туман, шипели, булькали, хлопали, сшибаясь, десятки черно-бронзовых петухов, кипенно белели распущенные подхвостья, розоватая мгла рассвета звенела и бурлила, как огромный лесной орган. Когда солнце тронуло макушки елей и расчистилась в зените голубизна, егерь тихо шагнул назад, к дому. Пашка шел, не разбирая, куда ступает — он весь был полон до краев, а токованье провожало их, гулкая голова и все невесомое тело отзывалось этой весенней лесной музыке. Пашка молчал, стараясь сберечь ее, до самой деревни, и только во дворе вздохнув, сказал:

— Ну, ничего, — завтра я в шалаше переночую, уж тогда…

— Ток закрыт, — жестко сказал Артем и стал чистить подошву о железную скобу на крыльце.

— Как?!

— Так. Одна заря — тебе, другая — другим. К майским, может, и приедет кто.

— Но у меня ж в путевке… А сегодня — не в счет — я ж говорил надо сворачивать было пока не рассвело…. У березы!

— Закрыт, — повторил егерь. — Иди, после обеда тягу покажу. Место хорошее — вальдшнеп тянет часто. — Пашка смотрел на гладкий лоб, на прямой носи черту бровей — красив был старшина Артем, что-то слишком уж красив. И опять Пашке стало как-то тягостно, неловко дышать, как в недавнем полусне, хотя чисто и нежарко светило апрельское утреннее солнце и над низиной за огородом кружилась пара кроншнепов, кричали протяжно, печально: «Кур-лю! Кур-лю!»

Они стояли на сухом бугру, на опушке. Прямо тянулось бурое поле со щетиной стерни, слева — дубовая голая роща, переходившая по кругу вдали в смешанный елово-березовый лес. Вечерело, было тихо, тепло, в подлеске щебетали птички, низкий ржаво-золотистый свет высвечивал каждую морщину в коре дубов. Артем стоял, опираясь на ружье, смотрел в лесные дали, бронзовое лицо казалось властным, нелюдимым, а прищуренные глаза точно ослепили, как бельма статуи. Пашка посмотрел на него внимательно, и вдруг его осенило: «Король!»