Николай Плотников - С четверга до четверга

— Спасиба, това-рищ майор! — сказал он, не думая.

— Ну, ну! Не по уставу говоришь, — сказал майор и, прищурив правый глаз, шмыгнул носом. Нос не смущал майора, верно, его ничто не смущало в себе. Весь он был какой-то простой и сильный. «Правду любит!» — подумал Алихан. Он присоединял клеммы к кабелю и исподтишка наблюдал. Майор сидел на лавке и пил чай из кружки с отбитой эмалью. Алихану было странно и смешно, что такой высокий офицер пьет чай, прихлебывая, крякая, сдувая пар, как все люди. В комнате были еще офицеры, все по званию выше Сонина, и Алихан боялся на них смотреть, он смотрел только на майора.

— Как тебя звать? — спросил майор, отодвигая кружку и вытирая лоб.

— Алихан.

— Сиди, сиди! Ты у аппарата. Можешь не вскакивать — работай. Алихан, говоришь?

— Да…

— Длинно. Да и ханов давно нет. Будешь у нас просто Али. Ну, как?

— Харашо, товарищ майор! — радостно ответил Алихан.

— Подсоединил? Проверь живо.

— Харашо — жива, жива, товарищ майор! — Он чувствовал, что майор смеется глазами, хотя голос был строгий.

И некоторые офицеры — краем он подметил и это — тоже улыбнулись. Но дружелюбно улыбнулись. Сонин — тот никогда не улыбался. А ведь этим старшим офицерам, думал Алихан, принадлежало здесь все, даже сам Сонин.

У лейтенанта Сонина было сердито обиженное лицо, когда вечером он сказал:

— Хартумов! Забирай свои манатки и перебирайся в штаб. В оперотдел. Приказ начштаба.

— Манатки? — спросил Алихан, вставая. Ребята засмеялись.

— Тихо! — прикрикнул Сонин. — Ну, вещи свои, вещмешок, автомат, все.

Штабной «студебеккер» стоял в луже возле дома с вербами. Из дома носили ящики.

— Тебе кого?

— Хартумов явился… Рядовой Хартумов, приказ есть, явился…

— А! Клади барахло, подсобляй. Ну, берись!

Рычал мотор, под тентом качались офицерские плечи, скаты хрустели по вечернему заморозку, дуло леденило колени. Алихан боялся пошевелиться, чтобы не толкнуть офицера справа. Через два часа пальцы в сапогах отмерли, точно отвалились, посинели губы.

— Споем, робята?! — сказала спина в полушубке окающим голосом.

— Завоем як бисы! — ответил смешливый тенорок.

— А Ивлев где?

— В Ровно.

— Ровно еще не взяли. Взяли, но не очистили.

— Будет трепаться-то…

— Замерз, Али? — спросила спина в полушубке, повернулась, из-за поднятого ворота смотрел серый выпуклый глаз.

— Нет, замер-еу-еуть — нет…

— Молчи! Синий, как слива. На, накройся, герой! — Майор вытащил из-под себя плащ-палатку, набросил на плечи. — Слушай команду! — хрипло закричал он, поводя носом: — За-пе-вай!

Капитан Ткаченко вскочил, толкнув Алихана, притопнул, завел веселым тенором:

Хор грянул простуженно, но истово:

Ткаченко свистал, притоптывал, играли ямочки на щеках. Алихан тоже притоптывал, улыбался застывшими губами, становилось жарче, заныл нестерпимо палец на ноге, потом другие налились игольчатой болью, стали отходить. «Жить можно!» — как говорит майор. Бросает в борт, еще раз бросает, на отшибе в синих сумерках догорают стропила, по опушке в сосняке прячутся танки. Жить можно!

— Вы-ле-зай!

Наслаждение тепла. Зевота в черной избе, пропахшей луком, копотью, свекольным самогоном. Не двигаться. Сидеть, прислонясь к стене. Закрыть глаза, слушать ломоту в суставах, жар в щеках; набухают веки, отекают кисти рук, тоненький озноб крадется с половиц. Спать бы, спать…

— Али! К шифровальщикам. С пакетом. Бегом!

На дворе почти светло, на задах топят полевую кухню, сквозь стеклянный заморозок вкусно пахнет гороховым концентратом. Протертый горох с кусочками мяса, в ложке плавает уголек, блестки жира. «Жить можно!» — радуется Алихан, перепрыгивая через бревно под снегом. Что это? Он останавливается. У бревна — рука с лиловыми ногтями, из-под подтаявшего снега просвечивает стриженая голова. Нет, этого не может быть, когда за вербами такая нежная заря. Алихан осторожно трогает бревно носком сапога и бежит от него прочь. Пар золотится у рта, розовеет снег на крыше, в окопчике, полном талой воды, плавает солома.

В избе шифровальщиков маленькая машинистка чистит зубы над ведром. У нее припухшее детское лицо, на нижней губе зубной порошок, ворот гимнастерки глубоко расстегнут. Алихан стоит, смотрит и не может отвести взгляд.

— Чего вытаращился? — недовольно говорит девушка. — Не видишь — моюсь я. — Но он чувствует, что она не сердится. — Положи пакет на стол. Не топай — капитана разбудишь — только лег.