Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Про то говорилось на диспутах, на собраниях. Такую установку никто не оспаривал.

А чувство было. Оно, ни с чем не считаясь, расцветало, росло. Автор того письма-разрыва не пытался лгать, отрицать. Что было, то было.

Перед Кориной промелькнула картина ее недолгого счастья, разрушенного одной лишь страничкой, безотрадным словом прости . Сейчас, взволновавшись — через полвека! — она пыталась восстановить в памяти, что же шло за итоговым «я несдающийся», как он тогда подписался: Яша? Полунин? А может быть, иронично — Зубрила?

Никто из присутствующих не заметил минутных теней, легших на два обращенных друг к другу лица. Общее внимание было отдано Куммеру. Сыпалось вперебивку:

— Что вас, Отто Гансович, вызволило?

— Как вышли из положения?

Бархатистый голос раздумчиво протянул:

— Как совершил невозможное? — И быстро: — А вот и совершил.

Значит, так… Отыскал книжный государственный магазин — не к нэпману же обращаться с просьбой столь щепетильной. Пошептался с продавщицей в красной косынке, выложил все свои бедствия. Признался в полном безденежье и, став, вероятно, краснее ее косынки, пробормотал: «Битте, геноссе, спасайте, одолжите мне одну книжицу. Под честное слово. До первого жалованья». Слово «зарплата» еще не вошло в обиход. А слово «геноссе» вошло! Девушка отыскала на полках не только учебник для начинающих, но и карманный словарь. «Данке, геноссе, данке!». Да нет, не «данке» — большое спасибо.

Трое обусловленных суток «немец» не давал себе спуску, трудился без передышки. Как, впрочем, весь первый семестр. Взятые книги вернул. Точнее, оплатил их из первой получки. Свой педагогический эксперимент обрушил на вторую ступень. Те, кто сейчас обменивался репликами в темно-красном зальце «Арагви», были в том учебном году, определившем судьбу Отто Гансовича, всего лишь первоступенцами. Когда доросли до второй ступени, он вел уроки во всеоружии.

Насчет всеоружия вставил Яков Арнольдович, добавив уверенно:

— Не так уж мы плохо овладели немецким. Лично я в этом убедился в войну.

Зеер гут! Наш товарищ, прославленный наш одноклассник, внес, разумеется, с полной отдачей свой вклад в дело победы. Гут, гут!

Две официантки в белых наколках подали цыплят табака. Многие не сразу принялись за еду, уступив желанию понаблюдать, до чего мастерски орудуют вилкой с ножом руки, привыкшие к скальпелю и пинцету. Кто бы знал, с какой болезненной нежностью Корина припомнила эти руки — не совсем эти, те были худыми, мальчишечьими, — их бережные стеснительные прикосновения.

Разговор вертелся вокруг времен ученичества. Во фразах вперемешку с «ди фройде» и «люстиг» проскальзывали изо, музо и физо . Последние три слова бывалая официантка приняла за французские, но были они лишь данью укоренившейся моде на сокращения и у ныне собравшихся вызывали ассоциации с акварелью, обшарпанным пианино да еще с широченными шароварами, стыдливо скрывавшими девчачьи коленки.

Германист прервал перекрестную болтовню. Покончив с цыпленком, прихлебнув из бокала, он провозгласил хорошо поставленным голосом:

— Неодолимых трудностей нет. Главное — мобилизовать нужные качества.

— Какие? Ну назовите…

— Перечислю их по-немецки. Заодно проверю ваше знание языка. — Перечислил. Его выученики внимали без полной уверенности, один Полунин перевел без запинки:

— Готовность к риску. Целенаправленность. Сила воли. — Согласно присовокупил: — Правильно. Рихтиг.

«Целенаправленность». «Сила воли».

Уважительно выговаривая эти слова, вдумываясь в понятия, двигавшие им чуть не с младенческих лет, Яков Арнольдович снова столкнулся с испытующим взором Корины. За прожитый век — такова уж доля хирурга — ему сверх меры пришлось навидаться измученных лиц. Привычка здесь не спасает — всякий раз боль. Выражение Корининых глаз по-особому кольнуло его. Казалось бы, все в ней давно чужое. Черты лица хотя и остались точеными, но разве сопоставишь юный притягательный образ с… высохшим стебельком! С какой укоризной глянуло из дальней дали то нелегко ему давшееся письмо! Легко — нелегко, однако же без колебания поднял на щит выработанное в себе свойство поступать решительно, радикально.

Жестокую он ей рану нанес.

Жила-была девочка… Жили эти вот «ребятишки»; в школьные годы они с воодушевлением, равным тому, с каким сейчас предаются общению, приписывали девочке чуждые настроения и ненашенский вид. Разумеется, и его, Зубрилу, не оставляли в покое. Обоих для всеобщей острастки хлестко проработали на ячейке. За вызывающее отношение к товарищам, за то, что вечно держатся парочкой, парят над реальностью, отрываясь от общественных дел. В чем, если прикинуть сейчас, выражалась их несознательность?