Кирилл Апостолов - Времена и люди

Они въехали в село бай Сандо, но на этот раз оно не показалось им ни чистым, ни уютным: глухое, безлюдное. Может быть, потому, что снег уже стаял и уличные проезды почернели — сплошная грязь.

За селом Ангел стал рассказывать дальше:

— Илия домой: лошадей, телегу, ящики. Знаете же его — горы своротит, если деньгами запахло. Примчался в правление, Таску, как скотину, погнал, говорят, чуть не волоком волок, силой на телегу втащил. Растряс ее. А в огороде наравне с ним. Шутка сказать: почти два декара и на каждом по восемь тысяч кустиков. Можете себе представить, каково это: к каждому нагнись, каждый положи в ящик, да не как-нибудь, а рядком, чтобы листья не помять. Тяжелая работа… Потом еще тащи ящик, поднимай на телегу. Носился, соседи говорят, как угорелый, а на нее все орал, что еле поворачивается, что толку от нее никакого, как от городской белоручки. Он бегает, и она с ним, таскают, таскают. Упала она… прямо в борозду. Да уж когда все было сделано. Оставалось только ящики подправить на телеге. Видел, гад, что упала, а не подошел, заорал, что ходит, как слепая курица, грядки топчет, подвязал ящики — и на станцию. Вернулся через два часа, а ее нету — отвели в здравпункт, а оттуда на «скорой» в город, в больницу.

Дорога снова побелела: начался снежный пояс Предела — перевала между Рилой и Пирином. Две ощетинившиеся горные цепи потянулись по обеим сторонам шоссе.

— Думали, Предел — предел, оказалось, что начало, — попробовал сменить тему Ангел, давая полный газ. Но все молчали.

Горы остались позади, снег тоже. Начался спуск в долину Струмы. Невысокие, пологие холмы были окутаны нежно-фиолетовой дымкой, о которой Тодор затосковал в Семкове. Собственно говоря, холмы были еще серые, невзрачные, и только опытный глаз угадывал пробуждение природы. Андрей поднял голову, поглядел удивленно в окно, спросил, где же Семково. Щеки его зарумянились от сна. — Погоди немножко, уже скоро дома будем.

Ангел продолжал прерванный рассказ, старательно подбирая слова, чтобы не во все посвящать мальчика.

— Сделали, что надо, полежала, к выписке дело шло. И тут одна из сестер, типун ей на язык, ляпнула ей, что детей не будет. С того дня не пила, не ела — затосковала. Только повторяла: «Зачем жить? Опять к нему… Одна-одинешенька. Не хочу. Лучше умереть». Остались кожа да кости. Врачи сказали, что не из-за… этого умерла, а не захотела жить, и все тут.

Ангел вздохнул и так сжал руль, что суставы побелели.

— Мы с ней выросли вместе, ровесники. Ребята ее во всех играх жалели — уж больно слабенькая была. Прозвище у нее в школе было Соломинка. А ишь какая сила в ней оказалась. Очень надо быть сильным, чтобы решиться не жить.

— Мама, кто это — Соломинка?

— Одна тетечка.

— А зачем она? Почему она не ела?

— Вот и подъезжаем.

— Она поэтому умерла? — настаивал на ответе мальчик.

— Да. И помолчи.

Ущелье кончилось. Последний поворот, и замелькали по обеим сторонам дороги дома, как птицы, опустившиеся на обочину.

Газик остановился перед домом деда Драгана.

На дворе полно народу, но тихо, все разговаривают шепотом.

Ангел помог внести багаж.

— Не уезжай, можешь понадобиться.

На бревне у пристройки увидели деда Драгана, безучастного ко всему, что происходит вокруг. Андрейчо радостно бросился к нему, обхватил руками за шею. Разжав его руки, Тодор отвел сына наверх.

— И ни шагу из комнаты!

— Почему? Разве фашисты пришли?

— С чего это ты взял? Просто будь здесь и не выходи. Понял? Поиграй один. — И он пошел вниз.

Слабый свет, проникающий через занавешенное окно, и мягкие лучи дрожащего язычка восковой свечи падали на ее нежное, действительно очень осунувшееся лицо. Выражение лица спокойное, глаза закрыты. Русые волосы зачесаны назад… Нет, не такой представлял он себе смерть. Подлинная смерть делает человека страшным. А Таска словно уснула. Только в уголках губ что-то затаилось — едва проступающая горечь последних мгновений. Нет, это не смерть. Смерть воплотилась скорее в черном платке тети Велики, завязанном огромным узлом под ее дрожащим подбородком. Сидя неподвижно у изголовья дочери, она молчала, уставившись в одну точку. Лицо спало, резко обозначились скулы. Подходили люди, выражая соболезнование, она молчала. И только когда подошел Филипп, уронила голову ему на грудь и разрыдалась, выкрикивая душераздирающим голосом:

— Фильо, Фильо! Ушла наша Таска! Оставила нас…

Кто потупился, кто отвернулся, не было мочи глядеть на материнскую муку.