Михаил Попов - На кресах всходних

Янина поняла, что ее надежда теперь в этой грубой женщине лет пятидесяти-шестидесяти, точнее не определишь. Ходила в черной юбке, надетой поверх ночной серой рубахи, на ее половине было тепло. Лицо широкое, веснушчатое, глаза едко-голубые, хитрые. Нрав резкий, безапелляционный — и как с таким нравом она умудрялась работать прислугой? Привез ее с собой комиссар товарищ Жохов. Являлась она дальней родственницей его жены. Когда в 1941-м убило и комиссара, и мать трех малышей, девать ее с чужим выводком было некуда, она так и осталась жить на прежней территории. Каким образом она умудрялась выкармливать и всю тройню, и себя в наступивших временах, было загадкой. Только не жаловалась. Наоборот, сама умудрялась помочь.

Жохова в дни большой власти своего дальнего родича комиссара наладила прекрасные связи с людьми в местной системе управления и теперь могла кое о чем попросить. В частности, добыла особый аусвайс для Адама, по которому его никак нельзя было угонять на работы в Германию. Данута Николаевна, одно время носившаяся с мыслью о выселении захватчицы, передумала. Сама безрукая, как говорят в народе, профессорская дочка, а за Жоховой они с сыном малахольным как за каменной стеной. Жили распродажей нажитого еще самим комиссаром и его супругой. Вазы, ковры, шубы, столовое разномастное серебро. На вещи Норкевичей Жохова смотрела в общем как на свои. Тащила из задних комнат, где были складированы добытые Николаем Адамовичем в фольклорных его экспедициях трофеи. Данута бессильно посмеивалась: «Ничего, ничего не смыслит! Там же Николая Адамовича богатства, если понимать, — из Грамошчи, из Расонского района, что на Витебщине, не только посцилки и дорожки, а дываны настоящие с Жыценя, это Жлобинский район. Сам исходил, аж да Красного, что уже Смоленщина, а ей нужны там лишь пыльные трапки». Интересно, что немцев в своих разговорах Данута Николаевна вообше никак не касалась. Эта власть наличествовала в мире на правах всемирного тяготения, а что о нем скажешь?

Утром следующего дня, когда Данута Николаевна ушла на работу, а Адам истопничал в своей медитативной манере, Янина постучалась к могучей соседке. Та будто ждала визита, кивнула неприбранной головой: заходи. Все дети сопели в шесть дырок в дальнем конце большой комнаты, за богатой ширмой с райскими птицами — устройство было явно реквизировано из коллекции Норкевича для нужд детского населения.

Молча достала Янина из складок широченного платья Дануты Николаевны перстень и показала Жоховой. Та приняла его в заскорузлые пальцы, повертела; перстень был отчетливо старинный, на очень многих пальцах побывавший и явно оторванный от сердца. Дедов подарок на совершеннолетие.

— Чего хочешь? Документ?

Янина кивнула, это само собой, но еще вот что: потянулась к уху и прошептала пару слов. Тетка посмотрела на нее искоса, с прищуром, мол, я правильно поняла? Ну, ладно. Жохова сховала перстень и велела девке оставаться тут и глядеть, если «эти» расчухаются и станут бедовать по дому. Сама накинула прямо на рубаху свою одежку, фасона которой не назвал бы никакой портной, и вышла. Такой решительности и немедленности Янина не ожидала, и стало видно, как она волнуется. Дело-то нешуточное. Но отступать некуда.

Села на стул у топчана, на котором, как три колбаски, лежали завернутые в шерстяные одеяла погодки комиссара Жохова, все носами в одну сторону, и сопели с одинаковой скоростью — может быть, даже видели один и тот же сон.

Хлопнула входная дверь.

Уже?!

Это был Адам. Позвал пить чай. С сахаром. В синей бумаге остались осколки, когда кололи. Очень вкусно. Янина показала на малышей — я при них, не могу. Адам сел на другой стул, хотел было о чем-то спросить, но Янина приложила всю ладонь к губам: не разбуди. Так они и сидели: она глядела на детишек, радуясь их смирности, а он — глядя на нее, радуясь удивительному видению. Если бы он знал, как называется то чувство, что он испытывал, то он сказал бы себе: я влюбился. Но он был юн для таких мыслей, просто сладко изнывал, что вот он сидит, смотрит на нее, на этот невиданный смуглый профиль, шею, падающие на лоб волосы… Пусть бы так было всегда. И жуткий страх, что обязательно что-нибудь помешает этому хрустальному состоянию. Чихнул самый маленький из малышей, но этого было мало, чтобы разрушить храм молчаливого созерцания. Второй заворочался, но сон его тоже не выпустил, спасибо.

Янину нисколько не обременяло присутствие юноши, и все те глупости, что, кажется, распускаются цветными пятнами в его голове, ее не касались и не грозили помешать ее простому, хотя и жутковатому плану. О Мироне она, как ни странно, почти не думала, а когда все же вспоминала о нем, резко гнала эти мысли как невозможные или, вернее, недопустимые. Пока. Пока недопустимые. Скоро, наверно прямо сегодня, она вернет себе хотя бы часть прав на Мирона, а потом доберется до Вени, и они вместе придумают, что делать дальше. То, что у Мирона нет теперь ног, странным образом Янину успокоило, он теперь сделался окончательно ее уделом и достоянием. Надо только очиститься для него — и все можно будет начать с новой строки.