Лев Славин - Два бойца [сборник]

– Послушай, ты… – сказал он. Кто-то коснулся его руки и шепнул:

– Оставьте его.

Прапорщик обернулся. Это был Соломонов. Опять этот тип! Нет, это уж слишком!

– Ага, ты поддерживаешь его! – сказал прапорщик.

– Неужели вы не понимаете, – по-прежнему тихо сказал Соломонов, – что он сейчас спас вам жизнь?

Врублевский выругался. Он был так разозлен, что не чувствовал обычной робости перед Соломоновым.

– Я… – сказал он срывающимся от ненависти голосом, – я вас обоих сейчас арестую.

Соломонов оглянулся и, убедившись, что никто на них не смотрит, сказал тихо, но явственно:

– Дурак!

Потом он вернулся на свое место под стенкой окопа и, опершись на винтовку, невозмутимо уставился вдаль. Кругом шумели и смеялись солдаты, они окружали Тишу, который продолжал потешать их.

Прапорщик чуть не заплакал от ярости. «Что это такое? В конце концов я здесь начальник… Я имею право застрелить солдата за неповиновение…»

Но тут в соседней траншее раздался длинный, пронзительный свист. Потом – крики «ура» и топот. Там пошли в атаку.

Солдаты приумолкли и сделались серьезными. Они затягивали потуже пояса, осматривали штыки, некоторые крестились, другие почему-то прокашливались, как перед речью, иные, полураскрыв рот и не дыша, ждали сигнала.

Врублевский выхватил свисток и поднес его к губам. И тут он почувствовал, что свистнуть он не может: ему вдруг сделалось страшно.

Топот бегущих ног, крики «ура», выстрелы, неясный и грозный гул атаки, доносящийся сверху, с поля, – все это потрясло прапорщика. Он держал свисток у губ и не мог дунуть в него. У него не хватало сил для этого ничтожного движения ртом.

Солдаты оглядывались на прапорщика. Ожидание становилось невыносимым. Тиша повторял про себя, сам того не замечая:

– Ну… Ну… Ну…

А Врублевский все не свистел. Тогда, не в силах больше терпеть, Тиша выхватил у Врублевского свисток и сам засвистел. Потом он крикнул:

– Ура! – и, держа в одной руке винтовку, а в другой маленький грязный мешочек, с которым никогда не расставался, выскочил на бруствер и побежал вперед.

Солдаты повалили за ним.

Рядом с Тишей бежал Соломонов длинным легким шагом стайера. Они всегда держались вместе.

Справа и слева по всему пространству кочковатого поля бежали солдаты.

Далеко впереди заблестело множество тусклых бликов. Это играло солнце на стальных касках немцев, выбежавших навстречу.

Соломонов повернул голову, ища прапорщика. Его нигде не было. Соломонов остановился. Потом он повернулся и пошел обратно. Не заметив этого, Тиша продолжал бежать вперед.

Скоро Соломонов дошел до окопов и заглянул внутрь. Так и есть: прапорщик Врублевский сидел на дне траншеи, закрыв голову руками.

Соломонов прыгнул вниз.

Он тронул прапорщика за плечо.

– Идите, – сказал Соломонов тихо.

– Я не могу, – сказал Врублевский, не поднимая лица, – мне плохо.

– Идите, – повторил Соломонов и, схватив прапорщика за ворот, вытащил его наверх.

Врублевский неловко побежал вперед. Он жмурился. Дрожащей рукой он пытался и не мог расстегнуть кобуру. Он не догадался подоткнуть шинель и путался в ее длинных полах. Часто он останавливался.

– Нет, ты пойдешь! – кричал Соломонов и тумаками гнал его вперед.

Солдаты пробежали порядочное расстояние, когда Тихон заметил, что Соломонова рядом с ним нет. Он остановился и беспокойно поглядел вокруг себя. И вдруг увидел.

Соломонов бежал, но не обычным своим длинным и легким атлетическим шагом, а как-то неловко, качаясь и загребая руками. На ходу он отирал кровь с лица. Потом упал.

Тиша подбежал к нему и опустился на колени. Их цепь ушла вперед. Они были одни на широкой ржавой полосе земли. Садилось солнце. Земля дышала сырой весенней ласковостью. Издалека доносились крики, там столкнулись стороны.

Тиша вынул индивидуальный пакет и разорвал его. Ватой он отер кровь, которая беспрерывно заливала лицо Соломонова. Под его густыми спутанными волосами Тиша нащупал рану, круглую и такую маленькую, словно ее сделала не ружейная пуля. Тиша стал бинтовать всю голову сплошь ловкими движениями старого солдата, который не раз оказывал эту услугу товарищам. Но вдруг, не кончив бинтовать, он поспешно выпростал руку Соломонова из-под шинели и нащупал пульс.

– Егор, – забормотал он, – что же ты, а? Егорушка!

Вольноопределяющийся молчал. Его большое тело не шевелилось. Из разжатого кулака вывалилась фотография. На ней была изображена молодая женщина с веселым милым лицом. Соломонов умер, как хотел: сжимая в объятьях жену.