Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

У моих же родственников водились одни медяки, много было разве что детей и забот, и то, как попали в нашу семью тяжелые монисты из серебряных и золотых монет, — история необычная. Моя мать рассказывала иногда эту историю, каждый раз заново удивляясь, до чего странно порой все в жизни складывается, и, как мне казалось, гордясь, что знает о своих предках не одну только приблизительную дату рождения дедушки. И тем не менее история о подвенечном уборе оставалась для нее несколько призрачной: контурная линия, а внутри сплошные белые пятна. Можно сказать, пожалуй, что ее рассказ напоминал географическую карту Заполярья начала нашего столетия: очертания берегов, а за ними неведомая страна, Однако там было (в середине истории и ближе к концу) и много достоверного, проверенного, выясненного, и матушка вела свой рассказ, строго и точно придерживаясь деталей:

«Я ходила в предпоследний класс, моя мать к тому времени уже умерла, и мне приходилось стирать и стряпать на отца и братьев, а я была маленькой и щуплой, хотя всего на три года моложе самой красивой девушки в деревне, которую звали Агнес. Ее тогда впервые пригласили быть крестной матерью. Стоял ноябрь. День выдался очень холодный. После крестин все зашли обогреться в трактир на церковной горке. Отец ребенка поставил бутылку тминной, а крестный — сын богатого крестьянина — взял еще перцовки. Сказал, что хочет оттаить Агнес. Все выпили, а после позвали и возницу, который мерз на улице возле лошадей. Ему дали выпить вволю. Это был молодой парень, но в лошадях уже толк знал. Он несколько раз выходил во двор и потом сказал, что пора ехать — лошади стали беспокойны. Сын богатого крестьянина предложил дать им шнапса, тогда, мол, они успокоятся. Все засмеялись, потому что перед этим повитуха, когда младенец запищал в своем свивальнике от голода, обмакнула палец в водку и дала его лизнуть ребенку, тот сразу же умолк.

В конце концов они тронулись в путь. Шел снег, настоящий ноябрьский снег: хлопья, как мокрая овечья шерсть, и с запада дул резкий ветер. Лошади (говорят, это были лучшие упряжные кони во всей округе) сильно продрогли и хотели поскорей на конюшню. Кожаные вожжи намокли и задубели, а у возницы плохо слушались руки. Еще при спуске с церковной горки они чуть не перевернулись, но в тот раз обошлось благополучно. Однако перед въездом в ближайшую деревню, где дорога спускалась к «Двум мостам», парень потерял власть над лошадьми. Ландо швыряло из стороны в сторону и стукнуло сначала об одну, потом о другую каменную опору. Агнес, которая держала на руках ребенка и не смогла ни за что ухватиться, вылетела из коляски. Она ударилась о прибрежные камни и скатилась в пруд. Сломала себе бедро, которое потом срослось, а вот с лицом у нее что-то приключилось и никогда уже не прошло».

После долгой паузы, во время которой слушатели могли достаточно хорошо представить себе весь ужас несчастья и его последствий, моя мать добавляла, будто это сюда и не относилось: «Ребенку, слава богу, падение никакого вреда не причинило. А вот повитуху эту люди звать перестали или по крайней мере не приглашали ее больше на крестины».

Несчастный случай с Агнес рассказчица считала, судя по всему, кульминационным моментом длинной истории о нашем семейном подвенечном уборе, уходящей более чем на полтора столетия в прошлое. Возможно, она и права, но если бы граф Христиан Штольберг не был другом и братом по духу Арнима фон Брентано, эта история не имела бы завязки.

Граф Христиан был романтиком и другом народа, он построил в деревне между трактиром, погребом и искусственным прудом (все это принадлежало ему) полутораэтажное здание — внизу просторное помещение, наверху две каморки с наклонными стенами — и сделал своего бывшего лакея первым в нашей деревне учителем.

Всего за несколько лет до этого у моего прапрадеда Михаила последним из целой кучи детей родился мальчик, которого нарекли Яном. Может, потому, что Ян был младшим, а может, потому, что бывший слуга и теперешний учитель был добрым приятелем его отца — Михаила, во всяком случае Яну первому (и единственному) из всех его братьев и сестер разрешили несколько зим ходить в школу. Он выучился читать, писать и считать, мог отвечать по катехизису и истории графского рода Штольбергов. В школе да, пожалуй, и за ее стенами он показал себя, как утверждали люди, находчивым парнем, стало быть таким, у кого голова не только для того, чтобы носить шапку.

Уже тринадцати лет он превратился в нечто необыкновенное, а именно в батрака, умеющего читать и писать.