Галина Смирнова - Ледоход и подснежники

Михалыч лёг на диван, закрыл глаза и представилась ему летняя ночь в степи – небо ясное, и звёздочки яркие, близкие, так и хочется коснуться… земля за день согрелась, тёплая, он лежит на спине, закинув руки за голову, и смотрит в бездну, а вокруг немыслимый простор, безмолвие и ни души… и будто он тот, самый первый человек, а до него ничего не было… и вплетались, и вспоминались, и приходили откуда-то слова: « В начале сотворил Бог небо и землю.

И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.

И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И был вечер, и было утро: день один… » [1]

После этой ночи Михалыч понял, что поедет в заповедник и поедет весной, чтобы тюльпаны цвели. Вот зима пройдёт, и поедет.

Он стал копить деньги на поездку.

Хотя Михалыч и пенсию получал, и работал, и, казалось бы, всё было нормально у него в материальном плане, но был Алексей, который просил и просил, а отказать родному сыну Михалыч не мог. Может быть, зря.

Поэтому жил он экономно и скромно.

Он рассчитал так: полтора дня дорога туда, полтора обратно, в заповеднике дня два-три, вот и получается, что потребуется приблизительно пять-шесть дней.

Перед поездкой Михалыч навестил жену.

За оградкой, которую он в прошлом году отчистил от облупившейся краски и покрасил новой серебристой, зеленела молодая травка, на кусте шиповника розовели бутоны, готовые вот-вот раскрыться, и смотрела Тоня с фотографии на памятнике.

Михалыч зажёг свечу, поставил её в цветочницу среди анютиных глазок, многие из которых уже цвели, сел на узкую скамеечку.

Так он уговаривал сына, мол, поедем, навестим мать, так уговаривал… Нет, куда там, у него свои дела и подруги.

Михалыч смотрел на фотографию жены и понимал, что она всё знает и о его намечающейся поездке, и о сыне.

Он протёр памятник чистой тряпочкой, смахнул рукой набежавшие слёзы, а свечу оставил, пусть догорает.

На следующий день сломался холодильник, он был старый, рычал, когда работал, но Михалыч привык к его ворчанию.

А ему ехать через день, и билет куплен туда и обратно.

Опять же деньги. Вот скопил он на поездку, а на холодильник придётся брать из НЗ.

Весь день прошёл в суете и заботах – ездили с сыном в магазин, купили новый холодильник, загрузили продуктами, а вечером надо было собираться. Сын ушёл.

Михалыч достал рюкзак, положил в него плащ и резиновые сапоги на случай дождя, положил смену белья, тёплые носки и свитер – весной ночи в степи холодные, приготовил паспорт и билет.

Спать лёг поздно, завёл будильник, но знал, что не уснёт.

Он лежал и думал, что жил с Тоней тридцать пять лет, и никогда за все годы они никуда не ездили, разве что в дом отдыха от завода по льготной путёвке то ли два, то ли три раза.

Михалыч встал рано, оделся, выпил чаю. Собранный рюкзак лежал у двери.

Он чувствовал себя неважно, какая-то чугунная усталость навалилась на него, видимо, сказывалась суматоха последних дней и переживания – всё-таки никогда он не уезжал из дома так далеко.

Перед дорогой Михалыч присел на табуретку, стоящую у двери, и вдруг где-то в груди резанула такая острая боль, как кинжалом по сердцу.

Он с трудом привстал, чтобы взять таблетку из кармана брюк, закружилась голова, прислонился к двери…

На следующий день Алексей приехал домой, отпер дверь ключом, но открыть её не мог, будто с другой стороны к ней прислонили что-то.

Он напрягся, приоткрыл дверь, прошёл и увидел отца, лежащего на полу.

Алексей всё понял. Передвинул тело отца к стене, позвонил на скорую, потом достал из куртки отца паспорт.

Из паспорта выпал билет до города с красивым названием Элиста.

«Как некстати, ах как некстати, – подумал Аркадий, но тут же спохватился. – Нет, что это я говорю, Тимофей мой родной брат, столько лет не виделись!»

Аркадий торопился в магазин купить к столу кое-какие продукты.

Буквально час назад позвонил его брат Тимофей, который свалился как снег на голову, сказал, что проездом, хочет навестить, взглянуть, поговорить.

Они не виделись почти одиннадцать лет.

«Сказал придёт к трём часам. Останется ночевать? Или посидит и уйдёт? Уйдёт? Может… Может, я тогда успею к Зое? Обещал же сегодня к семи вечера», – Аркадий представил себе Зою, её рыжие глаза, рыжие конопушки, рыжие непослушные волосы, представил себе её милую улыбку и ямочку на правой щеке, почему-то только на правой.

«Зоя, Зая… Зая моя», – шептал он, воображая, как придёт и обнимет её, такую тёплую и золотую, словно солнечный зайчик, который хочется схватить в ладони и не выпускать.