Борис Земцов - Украденный горизонт. Правда русской неволи

И другая засада налицо: если про такие способности зеки узнают — значит очень скоро про них и мусора, в первую очередь, кум и вся его братия пронюхают. У этих хватка мёртвая, а гребут они только в одну сторону. Здесь расклад предсказуем — непременно на себя работать будут жестко заставлять: и за арестантами, и за теми же мусорами обяжут шпионить. Сейчас принято компроматы копить. Такой вариант ещё гаже, да и попросту опасней: любой стукач за своё малодушие рано или поздно непременно сполна расплачивается. И никакой здесь дар не спасёт…

Ещё один вариант использования своих новых способностей несмелым, но блестящим пунктиром мелькнул. Дерзкий, ещё более фантастический, чем суть самих этих способностей. Может быть, направить их целиком и полностью на то, чтобы… отсюда на волю? Не терпя до нескорого звонка, не покупая на барыжных условиях УДО?

Только… как? Понятно, чужие мысли читать — способность уникальная, без преувеличения сказочная, только можно ли с её помощью тройной забор с запретной преодолеть? Что-то не складывается…

Здесь и другое вспомнилось. Реалистом надо быть: беглому арестанту по нынешней жизни засухариться [85] Засухариться (жаргон.) — затаиться, спрятаться. практически невозможно: на вокзалах, в магазинах, во всех людных местах — камеры, и никуда позвонить нельзя — голос в любом месте с первых секунд пеленгуется. Разве что в тайге, в медвежьем углу хорониться. Только и туда ухитриться добраться надо. Да и какой смысл в таком побеге, в такой свободе? Есть ли резон, одну неволю на другую менять?

Ещё и ещё пытался примерить Никита Тюрин открывшуюся уникальную способность к нынешнему своему бытию. И ничего путного из этих попыток не складывалось. Выходило даже, что никакой это даже не дар, никакое не озарение, а что-то очень нелегкое, и, похоже, даже лишнее. Такой вывод сам по себе напросился, и совсем не готов к нему бывалый арестант оказался.

Ещё сутки кубатурил над обозначившимися вопросами Никита Тюрин. За это время и боль, что сначала после мусорской педагогики так прочно в его сознании обосновалась, как-то ушла на задний план, а вскоре и вовсе приуныла, затаилась. Инстинкт первобытный, а, возможно, и вовсе звериный, который в каждом человеке таится до поры-до времени, а в условиях неволи расцветает пышным цветом, уже жестко советовал ему в то время: не надо вовсе внимательно на людей смотреть, нечего над головами их выискивать.

Так и старался себя вести теперь Никита. Установка такая для наблюдательных зеков незамеченной не осталась. Уже и спрашивали напрямую его самые любопытные и самые нетерпеливые:

— Ты чего, Никитос, ото всех воротишься?

Добавляли, вроде в шутку, но с тревожным и хищным вниманием:

— В падлу что ли тебе на арестантов смотреть?

Угрюмо отбивался дежурными шутками в этих ситуациях Никита, но понимал: это ненадёжно, это ненадолго. Придёт время, и его уникальная способность непременно придёт в нестерпимое противоречие со всем укладом арестантской жизни. А это значит, что строгие хранители этого уклада рано или поздно непременно спросят, почему таил он свой дар, почему ни с кем его не делил, даже никому о нём ничего не сказал. Ведь это — почти то же самое, что сидеть в тюрьме или в зоне, считаться порядочным, но всё, что в посылках к тебе приходит под одеялом жрать и хорошие сигареты тайком в рукав курить. Разве может так долго продолжаться? Того гляди случится что-то, что с головой тебя выдаст. Как тогда оправдываться?

Выходило, что со своим обретением надо было скорее определяться. А как определяться? На себя заставить работать, уже прикидывал, не получается. Может быть, вовсе оказаться от такого обретения?

Всерьёз донимали Никиту все эти вопросы. Настолько всерьёз, что та самая чугунная боль, которая поселилась в его голове после мусорской педагогики, а потом, вроде как эту голову и покинула, снова о себе напоминать начала. Да так лихо, что болезненная гримаса почти не покидала лицо Никиты. И уже совсем нехорошо складывалось: мало того, что таясь своего обретения, отворачивал он от всех встречных лицо, так теперь ещё на этом лице всегда царило совсем малочеловеческое выражение: что-то среднее между мукой, ненавистью и отвращением. Ещё злей по этому поводу комментарии окружающих звучали. Уже было, как сосед по проходняку с тревожным и хищным вниманием повторил уже звучавший вопрос:

— В падлу тебе что ли на арестантов смотреть? Тебе вроде самому ещё не один год в арестантах ходить…