Сами Михаэль - Виктория

— Что с тобой, женщина? Хоть немного посчитайся с другими!

— Саламан умер, — сказала она. — Ушел навсегда.

— Какой такой Саламан? Что ты плетешь? Уйди отсюда! — Он был уверен, что у нее помутился разум.

В самом разгаре пиршества Наджия поднялась на верхнюю крышу и спряталась за спины женщин, глядящих на мужчин сверху. И вдруг заорала в голос:

— Абдалла Нуну скачет при свете звезд на своей Нуне!

Среди гостей наступило молчание; растерянность еще и возросла, когда выяснилось, что Абдалла сидит себе с мужчинами, а Нуна во всем своем великолепии блистает среди женщин. Азури не знал, куда спрятаться от стыда. Улыбнувшись гостю извиняющейся улыбкой, он продолжал сидеть с безмятежным видом, и только орех, который в его пальцах превратился в порошок, говорил о том, что скрывало его лицо. Ни один гость ничего не сказал Дагуру, который одним махом осушил стакан арака и со скорбью в глазах продолжил перебирать струны на своем кануне. В суматохе веселья никто, кроме него, не заметил отсутствия Эзры и Тойи, и потому он был единственный, кто понял, в чем ошибка его сестры. Пришли нищие и за несколько грошей или за кусок мяса стали скакать, как обезьяны, и веселье перешло в ржание. Виктория очень радовалась радости Мирьям. В честь этого события тетя Азиза по доброте душевной или из боязни сглаза сшила и ей красивое платье.

Это самое платье она и надела через несколько месяцев на собственную свадьбу. С трудом набралось десяток мужчин, необходимых для миньяна, и весь пир больше напоминал поминки, нежели радостную свадьбу. Стол был накрыт всего один, да и тот скудный, просто стыд и срам. Мать заупрямилась, требовала добавить еще год траура, хотя уже снова ходила брюхатая. Виктория не могла понять, почему отец устроил ей такую бедняцкую свадьбу. Да и приданое, предложенное Рафаэлю, было приданым нищенки. Рафаэль промолчал и не стал возражать, хотя знал размеры приданого, выделенного Мирьям. Он, который вернулся с чужбины без гроша за душой и кормил мать и братьев с сестрами, стоял в прозрачной мгле их комнаты, как гордый принц, и ни словом не обмолвился про обиду, нанесенную ему ее родителями. Это был позор, который глодал душу Виктории, и он стеной встал между ними в тот миг, о котором она столько мечтала.

Он закрыл дверь и не произнес ни слова. Пальцы у нее были ледяные, и из-за дрожи в коленках она боялась приблизиться к кровати. Немногочисленные мужчины шумели снаружи, будто желая разбить тоскливую скуку. Кто-то прокричал традиционный наглый призыв: «Ну, парень, кончай свое дело да стрелой к нам!» Его мать Ханина и тетя Азиза (конечно же не ее мать!) ждали снаружи у двери — убедиться, что на простыне есть кровь.

Хоть бы все они исчезли и оставили их вдвоем! Она чувствовала, что слезы вот-вот затопят глаза. Тень улыбки тронула его нежные губы, а у нее злобный голос внутри пропел: «Небось жалеешь, что опоздал вернуться с чужбины? Увел у тебя слесарь с железным лицом такие аппетитные ямочки!»

А он все еще не сделал к ней ни шагу. Подошел к керосиновой лампе и почему-то усилил свет. Виктория чуть не засунула кулак между зубами, чтобы подавить тошноту. Рафаэль снял пиджак и бабочку. Таких вот бабочек в их переулке не носит никто, подумала она, и слова будто вышли из чьего-то чужого мозга, который, иронически ухмыляясь, смотрел на все со стороны. А Рафаэль молчал.

Словно пыльная буря, вдруг поднявшись, смела ее силу, сзади, со спины. Дрожь была такая, что она застыдилась и стиснула зубы. Она не поняла, что он сказал, и, чтобы как-то справиться с испугом, прислушалась, показывая ему, что он должен повторить свои слова. И в то же время тот, другой мозг подумал и сказал: и все-таки почему именно он? Во Дворе его никто не любит. Все его боятся, не доверяют ему, почитают его, бахвалятся им, замолкают в его присутствии, становятся при нем карликами. Даже и ее отец поджимает хвост, когда они оказываются друг перед другом. Но, кроме них с Мирьям, никто по-настоящему его не любит. И что это она дала согласие, стоило его матери шепнуть ей одно слово?

Кровать заскрипела, когда он на нее сел, чтобы разуть ботинки.

До сих пор росла нелюбимой дочкой у чокнутой матери, а теперь вот станет рабыней мужчины, перед которым весь Двор падает ниц. И тот, второй мозг еще и добавил: «Забыла про Элиягу? Все боятся жестокости отца, а отец-то и сам клонит голову под пронзительным взглядом сыночка».

А что, если он выпустит когти, да и воткнет их в нее…

Мирьям подробнейшим образом рассказала ей про всю эту мерзость. Как Гурджи молотил ее, точно кувалдой. Как ее полное тело с гибкими членами, томящимися по ласке, вмиг превратилось в стонущее от боли тесто.