Эна Трамп - Возвращение Робин Гуда

Тепло покинуло его быстрее, чем он докурил. Показалось, что в доме холодней, чем на улице. Он сидел, привалившись плечом к холодному боку. Совершенно остыла. Он был весь мокрый.

Он слез со стола, прошел в угол и включил свет. Снял с гвоздя бушлат без пуговиц, запахнулся поплотнее. Придерживая на груди, подошел к печке. Сухие дрова лежали сверху. Если сейчас их стопить, утром не будет на чем чай вскипятить. Он выдвинул вьюшку, обошел печку, присел.

Через час задвинул засов, встал. За это время: 1) печка нагрелась, и по верху к потолку загуляли теплые потоки, что еще не вынесло дом куда-то там из застывшего до звезд пространства – но уже он поднимал лицо, светлея, возносясь из проруби, где ухнул, казалось бы, безвозвратно; 2) Николай согрелся. Последние 15 минут он пел, вглядываясь в пылающий за дверцей закат. «…Забери меня домой, и целуй меня везде, 18 милых лет…»

Стоячий холодный воздух обнял лицо и просочился к спине, когда он вышел в кухню. Под низкой, как такса, лежанкой, украденной со станции или в амбулатории, перекатывалось, как деревянные мячики, в мешке, наполовину полном мерзлой картошки. В посылочном ящике остекленел лук; отдельно – три-четыре кочана, зашуршавшие по полу, будто склеенные из бумаги. Он взял четыре картофелины и луковицу.

Пришлось вернуться за подсолнечным маслом. В комнате, после двух ходок, стало значительно холодней; но сейчас же сообразил, что температура тут ни при чем. Охвативший его озноб связан с едой – это потому, что он не поел утром. Руки тряслись. В глазах, чтоб не соврать, темнело. Он порезал тающую в руках картошку в сковороду; затем, обогнув печку, утрамбовал топку доверху оставшимися дровами. Картошка с той стороны начала шипеть. Он приподнял ее – пламя вырвалось вверх! (он снял один круг с плиты). Ну вот и все. Он не чаял дождаться, когда оно сжарится. Только не курить!

Поскольку, хоть все ресурсы изошли в широком жесте, жарилось не быстрее, чем позволяли свойства продукта, то, некоторое время посидев, занялся резанием хлеба и т. п. – даже махнул пару раз веником у печки. Если б телевизор, включил бы телевизор. Под конец он не выдержал. Не то, чтобы есть хотелось – сил не было дожидаться. Снял сковородку – и правда, прижарилось (большей, правда, частью оставалась бледной, как вермишель). Он рассудил, что мороженая картошка и жариться должна быстрее, чем сырая. Картофель фри! Он снял сковородку пропаленной рукавицей и водрузил на наборный пластиковый круг. Руки тряслись. Но он не позволил себе суетиться. Даже хлеба не отщипнул, пока

Н у, с е й ч а с о н б у д е т е с т ь.

Когда поел, стало совсем плохо. Еда лежала внутри, словно осажденная крепость, поливая захватчиков кипятком из шлангов – горячие волны расходились по внутренностям, а снаружи – лед; хотя он чувствовал, как тепло. Печка! – схватился. Он дернулся, задвинул вьюшку. Потом он влез под одеяла, не раздеваясь. И дело не в картошке; хотя, конечно, нужно было сварить кашу. Первая оттепель уничтожит все овощи.

Елка взмахнула ветками – и поехала; но почти сразу остановилась. Верхушка мягко ткнулась в другие верхушки елок; пересечение тополей. И тотчас из исходной позиции двинулась снова. Он поплотней завернулся – «окуклился».

– Хоть бы телевизор! Вот так. Без свидетелей. – Он закашлял и замолк.

– У вас нет пилы, – спросил Николай и объяснил: – я с дач. Там дом строят, я сторож. А пилу заперли, забыли. Мне топить нечем.

– Да ты зайди! – Женщина осмотрела его и, видимо удовлетворенная, удалилась в соседнюю комнату. Николай топтался на коврике у двери. Он был в валенках и телогрейке. Татуировку на щеке он залепил лейкопластырем. Она вышла:

– Тольки такая, – маленькая одноручная пила: – То, что надо, – обрадовался он. – Кали принясешь? (Когда принесёшь?) – Завтра, – сказал он. – Я уже срубил елку, но она застряла. Я все попилю, а завтра буду колоть. Топор у меня есть. – Она все еще держала пилу.

– А там жа ж е сторож, – сказала она. – На три участка. – Видимо, они об этом не знали, – сказал он. – А может доверяют. Мне, в смысле. – (Он намекал, чтобы она выпустила пилу.)

– Вон де ён. – Она толкнула дверь, высунулась из нее, указывая. Она указала в сторону соседнего дачного комплекса, туда он еще не ходил. – На краю дом таки маленький без огорода, да ты увидишь, – сказала она. – Ён на три участка. Вось эты яго, – она махнула рукой на дачи, откуда он пришел, – и той. И яще за ним, отсюда ня видно.

– Я только тот сторожу, который они строят. Если соседний загорится – я и пальцем не пошевелю. Ну, если нет опасности, что огонь перекинется. – Она закрыла дверь и повернулась, пилу держа по-прежнему на отлете, – низенькая, похожая на связку сарделек, и в огромных розовых поролоновых тапкособаках с вращающимися глазами-пуговицами, больше ни на что смотреть было просто невозможно. Некоторое время разглядывала его. – А чяго ж тебе дров не оставили? Раз ты у них сторож?